Макушка лета

— Говорю честно.

— Ну уж, ну уж.

— Доказать?

— Да.

— Из ваших книг и публикаций в еженедельнике я узнал... что сразу вспомнится, то и назову. Язык дятла. Я не подозревал его феноменальной длины! Думал, он достает древоточцев и всяких там короедов с двух-трех сантиметров. А он прямо факирище! Черт-те куда в ствол запускает язык по каналам и накалывает жучка. Длина еще не так поразила — игольчатые шипы на кончике языка.

— Достаточно.

— Подумаете: вот ухватил детский факт.

— Это область науки. Для писателя — не предмет особой гордости. Какая-нибудь тонкость психологии, мысль...

— Ай, башмак я! Тонкость? Пожалуйста. Юноша полюбил. Увидел ее с другим. Задумал самоубийство. Взялся за троллеи мостового крана и умер. А току-то в троллеях не было. Так хотел умереть, что умер без помощи электричества.

— Виктор Васильевич, вы знали, что я приеду?

— Откуда?

— По случайности.

— Не знал и предположить не мог. Не скрою: подозрения меня страшно ранят.

— Никакого подозрения. Уточнила. Почему бы не уточнить?

— Хорошо. Инна Андреевна, давеча я хотел сказать: вы объездили страну, много написали... Навряд ли вы что новое почерпнете в Желтых Кувшинках... Театра нет. Был. Закрыли лет пятнадцать тому назад под видом нерентабельности. Был симфонический оркестр. Тогда же прихлопнули. Есть музей. За полчаса освоите всю экспозицию. Директор музея — пенсионер, работает на общественных началах. Наш Дом культуры покуда примитивен. Нудная традиционная кружковщина. Где формироваться всесторонней личности? Где освежить знания приезжему человеку? Где просто-напросто развлечься? Посидеть за столиком в ресторане? Потанцевать под музыкальный автомат? Я не скучаю без развлечений. Мне и так душевно удобно. А многие чумеют от однообразия и скуки. Я лично нарушения трудовой дисциплины в известной мере рассматриваю как выброс из атмосферы однообразия. Ведь получается что: единственное, что тебе дано, — возможность вкалывать, отдавать, служить благу и прогрессу. Так что я отлично понял вашу теледеву. Правда, надо отдать должное: министерство и другие инстанции поддерживают наши планы социального развития и нашу практику социологических поисков. К счастью, во всех инстанциях находятся передовые люди.

— Рада слышать. Виктор Васильевич, в начале нашего разговора вы уклонились от ответа... Короче, вы занимались важной проблемой в объеме страны и планеты. Что, она устранена?

— Год, полтора ею занимался. Родители заставили вернуться в институт. Вернулся, но ненадолго. И увлекся другими проблемами, тоже немалыми. Оторвешься от проблемы — создается впечатление, что она сходит на нет. Байкалом занимался. Прискорбно признаться: умиротворил себя отсутствием серьезной информации. В прошлом месяце черкнул знакомому. Он из военных инженеров. Рано ушел на пенсию. Жду ответа.

Мы подъезжали к заводу. Ситчиков встал. Мы выпрыгнули на остановке.

ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ МУЗЫКА

1

Пресс, перед которым сидела Наталья, напоминал микроскоп. В малогабаритной квартирке, одетая экзотически ярко, с волосами, падавшими по спине, она казалась высокой. Соотношение между ее склоненной фигуркой, затянутой в серый халат, и чугунной станиной пресса, верхняя часть которой походила на загогулину, словно бы миниатюризировало Наталью.

Когда Ситчиков привел меня к прессу, я не сразу узнала ее.

Наталья не замечала и не слышала нас, так как была поглощена работой, сидела к пешеходному пролету боком да еще и в наушниках-противошумах, несоразмерных по своей величине с ее головой, туго затянутой желтеньким, в черный крап штапельным платочком.

Около пресса, на узком столике, лежали металлические полосы цвета латуни, вероятно, анодированные. Из этих полос Наталья штамповала детали затейливой формы. Изготовление детали происходило в момент, когда Наталья надавливала на педаль. Металл преображался и отделялся от ленты хотя и легко, но при этом возникал такой писк, скрежет, отсекающий хруст, что невольно хотелось изогнуться, чтобы сгладить мучительное звуковое воздействие на нервы и слух. А ведь давил металл не только штамп Натальи, а еще три длинных ряда нудно-свинцовых штампов. Ее станок находился около цеховой стены, поэтому, наверно, я ощутила себя стоящей на краю шумового ада. Не премину подчеркнуть, что довольно скоро я перестала взвинченно воспринимать шумы цеха, вроде бы слегка притерпелась к ним. Но вместе с тем ни один из звуков я не воспринимала приязненно. Звуки возникали, выстреливались, пересекались, порющие, слепящие, как прожекторный луч в лоб, опасно жесткие, будто токарная стружка, зловещие, словно похмельное раскаяние.

2

Ситчиков внезапно исчез за стальной дверью. Странный. Мог бы и сказать, куда подался.

Тотчас из глубины межпрессовых лабиринтов появилась женщина в комбинезоне. Женщина как женщина: кубастенькая, с короткой шеей, не успевающей загореть за целое лето. Конечно, замужняя, детная, без особых усилий следящая за собственной внешностью. («Зачем следить-то? Определилась. Живем ничего. Если мужик бросит — докукую свой век для ребятишек и при них. Не я первая, не я последняя».)

Вблизи воображенная мною простоватость женщины (вот и доверяй глазу!) обернулась загадками: она принесла на губах улыбочку, за которой читалось желание заигрывать, смущать, выведывать; кроме того, едва она остановилась совсем рядом, я разглядела, что ее губы, озаренные улыбочкой, мерцают перламутровой помадой. («Те, кто придумал перламутровую помаду, наверняка подозревали, что эта «губнушка» обладает эффектом чувственного влияния», — так мне говорил шибко проницательный Гольдербитурер.)

Она вкрадчиво взяла меня под локоть, увела за стальную дверь, к лестничному проему.

— Из Москвы?

— Угадали.

— У москвичей своя отличка.

— Расшифруйте.

— Что видишь, разве завсегда расшифруешь.

— Хотя бы мало-мальскую примету.

— Видеть вижу, слов нет. Девицей в Ленинграде гостила. Сестренка двоюродная толк в бок возле коней на мосту, какие на дыбах: вон, мол, американская молодежь шастает. Я смотрю и не могу отличить от нашей. Попригляделась когда — одежда у них поновей. Не так, поди, занашивают, чаще меняют и в чистку сдают. Парни — прямо наши, чуприны, только на манер президента Кеннеди.

— Американцам две отлички, москвичке ноль?

— Поставили меня, ей-богу, в тупик. Кабы словом можно было все обсказать, никто бы не рисовал, музыка бы не понадобилась. В прошлом месяце иду... Трое впереди — мужчина и две женщины. Я про дочку думала. В пионерлагерь отправляю. Смирная. Обижать будут. Пожалковала: «У смелой матери робкая дочка. Настропалить надо, чтоб, ежели что, дерзко защищалась». Впереди идут, значит, трое. У меня об них мысль: «Татары». Тут же попытала саму себя: «Почему, думаешь, татары?» Не смогла ответить. Смех и грех. Дай, думаю, проверю. И ну догонять их. Поравнялась. По-татарски говорят. До сих пор не объясню, как узнала, что татары.

— Здесь много татар?

— То-то что с бору по сосенке.

— Надеюсь, вы не посмеете утверждать, что не жили среди них?

— Посметь бы посмела. Резону нет. Точно, жила среди них. Город Троицк на Южном Урале слыхали?

— Знаю Троицк. Маргаринка? Шорно-фурнитурный комбинат? ГРЭС?

— Верно. Навряд ли найдется другой русский город, где бы проживало столько татар! Ну да ладно... Я вот для чего подошла. Фио, пожалуйста.

— Что, что?