Малахитница (сборник)

Калданку мы до сухого так и не дотянули. Да и неважно, течения нет, камыши плотно держат, не уплывет. Вот только пришлось разгружаться как есть. Брести с поклажей по грязи, а потом еще и на крутой берег карабкаться. Устал, сил нет. Наставник как поднялся со мной первый раз, указал поляну под лагерь, так и ушел куда-то.

Стемнело, а костра развести я не смог. Трут не хотел заниматься. Отсырел, наверное, или я что-то не так делал. Сел, привалился к дереву и стал ждать.

Ночью в лесу страшно. Даже при полной луне. Я прикрыл веки и обратился к дару, оглядываясь окрест. Примечал, что в этот момент чувства пропадают и приходит спокойствие. Перед внутренним взором пустота, ни золота, ни серебра, ни минералов каких. Даже меди и той нет. Пока сидел, задремал.

Неподалеку хрустнула ветка.

— Иван Дмитриевич? — испугавшись, спросил я.

Из темноты на меня смотрели черные провалы глаз на звериной морде.

Я закричал. Медведь в ответ оскалил зубы и зарычал. Мой крик сбился, оборвавшись на полувздохе. Сердце заколотилось. Лоб покрыла испарина. Тело застыло, отказываясь слушаться.

— А ну, пшел отсель, — раздалось рядом.

Послышался глухой удар. Зверь вздрогнул. Его шкура всколыхнулась, и он отпрыгнул в сторону.

На поляне стоял Иван Дмитриевич с поднятым посохом.

— Чего смотришь? Тут твоего ничего нет. Иди куда шел! — угрожающе сказал наставник и что-то швырнул косолапому в морду.

Медведь зафыркал, обиженно проревел и бросился бежать, тряся головой.

— Не помял вас Потапыч? — спросил наставник обеспокоенно.

— Инне ззнаю, — пропищал я.

— Не помял, значит. Напугал только. Ничего-ничего, оно даже полезно вышло. Наука будет. Портки-то не промокли? — поинтересовался Иван Дмитриевич насмешливо.

Сил обижаться не осталось. Меня трясло от пережитого. И я был искренне рад, что этот желчный дед рядом.

Потом был костер, каша с солониной и настойка из фляги. Наставник что-то ворчал про слабую молодежь, но меня не трогал. Суетился по хозяйству сам. Первый и последний раз на моей памяти.

* * *

Три седмицы мы лазили по лесам и буеракам. Кругами ходили. Я-то направление завсегда чувствую. Зря, что ли, рудознатец. Места, конечно, красивые, слов нет. Но вот рассмотреть их как следует не мог, потому что не до того было. Я таскал поклажу, ставил лагерь, носил воду и готовил еду.

Наставник, конечно, меня многому учил. Да что там многому, почитай всему. Только не помогал совсем. Он большую часть времени травки собирал да записи вел, а я потел как тягловая лошадь. Хорошо еще, что одаренность — это еще и выносливость. Иначе не знаю, как бы справился.

Даже к резцу ни разу не притронулся. Единственное, на что не жалел сил — на свой дар. Каждую свободную минуту, когда можно было замереть и прикрыть глаза, я искал золото. Очень нужно разбогатеть, скинуть с себя ярмо, выкупить долги и зажить свободно. Без чужих указок.

Мысли мои ходили по кругу. Я то злился на Ивана Дмитриевича, то испытывал благодарность. Сейчас понятно, что самому мне ни за что не выжить в тайге. Так что, по здравому разумению, мне его наука нужнее, чем ему мой труд. Мешки таскать, оно любой крестьянин может. А уж от вогульского отрока в лесу во сто крат больше пользы будет.

Крайняя остановка. Потом, по словам наставника, поворачиваем назад.

На привале, как всегда, отправился за водой, благо до нее недалеко. Углядел звериную тропку и двинул по ней.

С тихим шелестом ручей струился меж камнями. Я осторожно зашел в воду. Дно твердое и скользкое. Холод сдавил голенища. Я сделал несколько шагов и застыл. Странное щемящее чувство появилось в груди. Первый раз мой дар срабатывает вот так, сам по себе, при открытых глазах.

Я сосредоточился, больше прислушиваясь к себе, чем осматриваясь. Потянуло дальше, туда, на глубину. Не думая ни о чем, бросаюсь вперед, вовсю загребая воду сапогами. Рука по плечо уходит в ручей. Шарю по дну. Да. Вот оно. Меня как будто обожгло об очередной голыш. Замерзшие пальцы сжали добычу безумной хваткой. Я вытащил руку и поднял камень к свету. Крупный, тяжелый, отливающий солнцем, золотой самородок. Моя свобода лежала на ладони.

Не помню, как бежал к стоянке. Каким-то чудом не забыв котелок и даже не расплескав воду. Время между мгновеньями просто сжалось и пропало из памяти. Вот стою по пояс в ручье и вот уже в лагере кричу в спину наставнику:

— Иван Дмитриевич! Золото! Я золото нашел!

Фигура у костра как-то неловко повернулась, оступилась и кулем осела на землю. Успел заметить бледное лицо и закатывающиеся глаза.

— Иван Дмитриевич, что с вами?

Ответа нет.

Бросился к наставнику. Лоб холодный. Поднял веко и сглотнул горькую слюну. Белки гнойно-желтого цвета. Это мор. Он заболел мором.

Мой самый страшный кошмар вернулся. Я ничего не мог поделать, тщательно спрятанная в глубине памяти картина встала передо мной, терзая душу.

Отец и мать вместе на кровати. Заботливо укутанные во все, что есть в доме. Худые лица и навсегда застывшие глаза. Глаза с желтыми белками.

Горячие слезы обожгли щеки. Отчаянье затопило разум. И лишь воспоминание о плачущем комочке на моих коленях, ради которого выжил тогда, снова заставило собраться.

Я обратился к дару. Стало легче. Не время горевать и жалеть себя. Сейчас я могу хоть что-то сделать, не дать этому чудовищу сожрать еще одного человека.

Время. Больные мором не могут есть. Напоить еще можно, но вот покормить, заставить работать живот сумеет только лекарь с даром. Первый раз в жизни пожалел, что рудознатец. У меня есть седмица, самое большое — две. Надо добраться до острожка. Тогда у наставника будет шанс.

Я вскочил на ноги и бросился к шатру. Шесты и ткань. Нужна волокуша. Руки дрожали, мешая работать. Пришлось снова прикрыть глаза, успокоиться. Нельзя спешить. Сделаю плохо — потеряю время в дороге.

В лагере бросил все. Наполнил фляги из котелка, впрягся в волокушу и пошел в сторону лесного озера к лодке. Пошел не по следам, а напрямки, дар не даст сбиться с пути.

* * *

Последующие дни слились в одну бесконечную серую полосу. Если раньше я считал, что батрачу, то сейчас почувствовал, что такое по-настоящему тяжело. Разум то включался, то отключался, но я упорно брел вперед. Грыз кору, жалея, что не взял солонину. Все туже и туже затягивал пояс, экономил воду, но шел. Иван Дмитриевич худел на глазах. Его болезненный вид заставлял находить силы, когда казалось, что уже не могу сделать и шага.

Как-то, выныривая из сна-яви, нос к носу столкнулся с медведем. Сил бежать, драться и даже просто кричать не было. Как не было и страха. Мы постояли, посмотрели друг на друга, и он просто ушел, освободив дорогу.