Малая Бронная

Он бросился следом, нагнал ее, стиснул плечи и с силой заставил обернуться, чувствуя, как колотится совсем рядом, прямо в его грудную клетку ее сердце.

– Валя, скажите мне, ради бога, зачем вы стали искать ее? Почему обратились к подруге? Неужели просто из любопытства?

Она помолчала, затем подняла на него упрямые, совсем молодые синие глаза, так похожие на глаза той, давно потерянной женщины, но все же другие.

– Сергей Иванович, мы ведь с вами уже немолодые люди и можем говорить откровенно, без обиняков? – спросила она.

– Конечно! – заверил он.

– Просто… Вы действительно очень мне понравились. Не знаю, может быть, потому, что напомнили брата, а может быть, эта ваша история меня тронула… Только… Мне слишком уж больно было, что вы принимаете меня за кого-то другого.

Глухо застонав, он привлек ее к себе, ткнулся губами в темно-каштановые, пушистые волосы. Она не отстранилась, вскинула хрупкие тонкие руки, крепче прижимаясь к нему.

– Эй, вы что это тут делаете, граждане? – окликнул их выглянувший из сестринской скучающий санитар.

Они же так и продолжали стоять, приникнув друг к другу, не отвечая, не в силах разомкнуть рук.

Солнце весело подмигивало сквозь густую листву бульвара. В ноги бросился, не глядя, какой-то лопоухий малыш, тащивший за собой игрушечный поезд на веревочке. Сергей Иванович осторожно подхватил его, помог удержаться на ногах. Мальчик с интересом посмотрел на незнакомого дядьку, заметил на лице темные шрамы от не до конца сошедших еще ожогов и приготовился зареветь. К счастью, подоспела мать ребенка, ухватила его за руку и поволокла в сторону, отчитывая за то, что бросается прохожим под ноги.

– Отца арестовали перед самой войной, – вполголоса рассказывала Валя. – Потом погиб брат, а мы с мамой оказались в эвакуации в Ташкенте. Там я и школу окончила, и в медучилище поступила.

Ее маленькая белая рука с остриженными под ноль ногтями почти терялась в его огромной лапище. Они медленно шли по бульвару, наслаждаясь теплым летним днем.

– А когда война кончилась, нам просто не к кому было возвращаться в Москву. Да и привыкли мы… Остались в Ташкенте, там я и замуж вышла, за одного инженера. Дочку родила. Потом уже с мужем мы разошлись, много ссорились, обычная история. Еще и отец мой добавлял масла в огонь. У него и так-то характер был тяжелый, а после лагеря и совсем испортился. Его тогда уже реабилитировали, конечно. Сталин умер, началась оттепель. В общем, не сложилась моя семейная жизнь. И когда дочка в Москву переехала, сначала учиться, а потом и совсем, я перебралась к ней. Теперь уже внука нянчу, вот я какая старая, – усмехнулась она.

Сафронов слушал, старался вникнуть в слова, свыкнуться с подробностями ее биографии, и все равно не мог отделаться от ощущения, что перед ним та, прежняя Валя. Конечно, изменившаяся, прожившая вдали от него целую жизнь, но для него – все та же, любимая, загадочная, искрящаяся радостью и весельем. Он постоянно напоминал себе о письме, о том, что женщины, которую он когда-то любил, уже давно нет в живых, а все же ничего не мог с собой поделать, отказывался верить в правду.

– Никакая ты не старая, – решительно возразил он. – Ни одного седого волоса нет! И платье это светлое так тебе идет – просто невеста! – он положил тяжелую руку ей на плечи, привлек к себе.

Валя тихо рассмеялась:

– Невеста… Вот и дети твои опасались, что я обманом с тобой распишусь и заполучу в наследство квартиру!

– Глупости! – решительно возразил он. – Пускай опасаются чего хотят. Я не для того выбрался из этого дерьма, чтобы составлять завещания. Я еще поживу, очень даже поживу. И ты вместе со мной. Ты ведь не оставишь меня, не исчезнешь?

– Не знаю, Сережа, – покачала головой Валя. – Мне страшно, понимаешь? Я столько лет прожила одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. Мы с тобой прошли совсем разные жизни, фактически чужие друг другу люди, нас ничего не связывает, кроме этих вот последних месяцев. Ты все это время принимал меня за другую женщину, а может быть, и сейчас…

Она судорожно стиснула маленькие хрупкие руки, покачала головой. Налетевший ветер пригнал откуда-то облако тополиного пуха, и белые пушинки заплясали вокруг них, словно ватный бутафорский снегопад.

– Подожди, подожди, не говори так, – взволнованно прервал он ее.

Они свернули уже с бульвара в сторону Малой Бронной, двинулись по направлению к старинному бело-голубому каменному дому, зашли в темную прохладную подворотню. Здесь он остановил ее, поймал ее руки, заговорил горячо и напористо, как когда-то, много лет назад:

– Валя, может быть, то, что я сейчас скажу, прозвучит глупо, наивно… Просто я все эти дни нахожусь в эйфории – все-таки удалось выкарабкаться из такой гадости, снова увидеть мир… И теперь все время кажется, что это не просто так, что эта жизнь, способность самостоятельно существовать, видеть, дана мне как второй шанс. Как возможность что-то пересмотреть и исправить. Кто знает, может быть, нужно на некоторое время потерять способность видеть, чтобы научиться различать самое главное. И мне это удалось… Валя, я что пытаюсь сказать… Понимаешь, у меня тоже сомнения, страхи, разбитые надежды, обманутые ожидания… У меня тоже за плечами целая жизнь, которая не во всем сложилась так, как я хотел… Но мы будем последними идиотами, если не попробуем, вот что я хочу сказать.

Она сняла очки, смотрела куда-то в сторону, часто моргая. Он сжал ее плечи, привлек к себе, стараясь говорить как можно более убедительно.

– Ну пусть наши жизни прошли порознь, пусть. Пусть все у нас разное – опыт, впечатления… Но ведь мы же еще не совсем развалины, у нас впереди, может, еще лет тридцать, сорок, если повезет. И что же, спустить их коту под хвост из-за того, что мы испугались, побоялись, что будет слишком больно и трудно? Да мы же потом никогда себе этого не простим… Подумай, мы ведь не настолько уже молоды, чтобы упускать возможность… – он хотел сказать «счастья». Но отчего-то смутился и замолчал.

Она невольно рассмеялась:

– Да, ты прав, совсем не молоды.

– Вот видишь! – обрадовался Сергей. – Правда, если честно, я не бог весть какой подарок. Грубый, подозрительный, занудный, ворчливый… Не умею говорить приятное и часто невольно обижаю людей. Особенно тех, кого люблю…

Он осекся, смутился этого неловкого, случайно вырвавшегося слова. Валины синие глаза дрогнули, посветлели. Она подняла руку, подтянулась на носках и осторожно сняла пушинку, запутавшуюся в его жестких, наполовину седых волосах.– Ничего, – прошептала она. – Я терпелива.

* * *

Отредактированные воспоминания я занесла соседям как-то вечером. Сергей Иванович, вполне крепкий еще, энергичный старик, безмерно страдавший от заключения врачей, прописавших ему почти постельный режим (что-то связанное с последствиями той старой травмы, в медицинские подробности я не вникала), обрадовался моему визиту как крупному, значимому событию в жизни. Поднялся с дивана, где коротал дни, плюясь и ругаясь на «жуликов», вещавших из телевизора, полез в буфет за коньяком.

– Сережа, ну зачем ты? – забеспокоилась Валечка. – С твоим давлением тебе не стоит пить.

– Цыц, старая, – шутливо прикрикнул на нее Сафронов. – У нас такая гостья. Смотрите, Марина, она меня к вам ревнует.

– Еще бы не ревновать. Ты у меня жених завидный, – подхватила Валечка и, доставая из-за стеклянной дверцы печенье, как бы невзначай, мимоходом приобняла Сергея Ивановича и ткнулась в щеку быстрым поцелуем.

Мне, завзятому цинику и пересмешнику, отчего-то приятно было смотреть на этих так сильно привязанных друг к другу стариков. По их репликам, по слаженным жестам, понимающим переглядываниям видно, что они давно уже сплелись, срослись в единое целое, что, окажись они порознь, жизни их будут не просто пусты и бессмысленны, а неполноценны. Валечка начинала фразу, Сафронов подхватывал, Валечка, с ее крохотным ростом, только собиралась еще подняться на носки, чтобы достать что-то с верхней полки, как он уже, опережая ее, протягивал ей нужную вещь. Впрочем, чему тут удивляться, они ведь прожили вместе больше двадцати лет.

У меня невольно промелькнула все же глумливая мыслишка о том, что не зря прозорливая Шура опасалась заботливой сиделки. Правда, теперь, по прошествии стольких лет, вряд ли кто-то до сих пор мог подозревать ее в меркантильных интересах.

В соседней комнате зазвонил телефон, Валечка вышла ответить на звонок. Сафронов придвинул ко мне блюдце с бисквитом.

– Угощайтесь, Марина! У нас так редко гости бывают.

– Ну как же, – возразила я. – Чуть ли не каждый месяц вся семья собирается.

– Это верно, семья у нас дружная, – согласился он. – Вот даже и Шура в конце концов нашла с Валечкой общий язык. Поначалу-то она ее недолюбливала, все в чем-то подозревала. А потом и сама рада была, что Валя тут поселилась: еще бы, мороки меньше, не надо через пол-Москвы мотаться ухаживать за престарелым родителем. – Он хрипло, по-стариковски, засмеялся. – Да и потом, у меня теперь столько наследников, не сосчитаешь, – уже ведь и Шурины дети семьями обзавелись, и Гришка, ходок этакий, от второй жены три года назад дочку родил. Да и у Валечкиной дочки Ксении уже взрослый сын, не сегодня завтра женится. Так что, если я вдруг окочурюсь, на эту халупу десяток претендентов найдется, особо не разгуляешься. Только я помирать-то не собираюсь, не дождутся! У нас вон выставка намечается – я ведь для школьников кружок авиамодельный веду, компенсирую, так сказать, тоску по авиации. Так что планов громадье, помирать никак нельзя.

– И правильно! – поддержала я. – Это всегда успеется, верно?

Вернувшаяся Валечка снова подсела к столу, подлила Сергею Ивановичу чая, незаметно все же отодвинув подальше коньячную бутылку.

– Как вам показалось, Мариночка, не слишком я сухо все изложил? – спросил Сафронов, прихлебывая сладкий чай. – Старался, как мог, вспомнить какие-то свои чувства, переживания… Но что с меня взять, мне вся эта тонкая материя трудно дается. Я, видимо, в отца пошел, такой же солдафон…

– Это верно, – с мягкой насмешкой отозвалась Валечка. – Ты ужасный солдафон. Представляете, Марина, как-то на Восьмое марта он принес мне цветы, вручает и говорит: «Эх, дорогие, сволочи!»

Мы засмеялись.

– У вас вполне доходчиво получилось, Сергей Иванович, – заверила я. – А где не хватало эмоций, там я сама додумала, досочиняла. Все-таки это ведь и есть моя профессия.

– М-да, интересно, что Гришка скажет про мою писанину. Он у нас тот еще остряк, – улыбнулся Сафронов.

– Не волнуйся, я тебя в обиду не дам, – объявила Валя.

Я смотрела на них, постаревших, сгорбленных, седых, и не могла понять, отчего же именно эти старики из всех многочисленных обитателей нашего шумного муравейника вызывают у меня неподдельные тепло и симпатию. Я ведь, честно признаться, вовсе не любительница нафталиновой сентиментальщины. «А может, – мелькнула догадка, – может, это потому, что вся эта их небывалая история вселяет даже в самую прожженную, лишенную иллюзий душу надежду на счастливый финал этого утомительного процесса, называемого жизнью? Ведь вот бывает же такое: казалось бы, обыкновенные люди, не какие-нибудь высоконравственные идеалы мужества и стойкости, а просто люди, со слабостями, недостатками, невозможностью противостоять внешним обстоятельствам, а все-таки встречаются, сходятся вместе – со всеми своими нажитыми за годы обидами, ранами, комплексами, и, кажется, им удается быть по-настоящему счастливыми». Это, безусловно, внушало некоторый оптимизм.

* * *

Едкий сигаретный дым давно уже заволок все помещение. Он снова закуривает, делает пару затяжек и тут же сминает в пепельнице почти целую сигарету. Сосредоточенный, нервный – великий талант в разгаре созидательного процесса, еще не знающий, хорошо или плохо удалось его творение.

– Ну и как, по-твоему? – спрашивает он. Если бы я не знала его так давно, я, должно быть, не уловила бы в его голосе едва слышное напряженное волнение. – Убедительно получилось?

– Вполне, – отзываюсь я. – Особенно эта Шура, переживающая, кому достанется жилплощадь.

Он ухмыляется с некоторым облегчением. Как бы там ни было, а моему вкусу он доверяет и моих вердиктов опасается, в чем, конечно, открыто не признается никогда.

– Вечно тебе верится только в низменное. Этак мы скатимся до обыкновенной чернухи. А людям нужен позитив, свет, надежда.

– Я помню, ты говорил, – киваю я. – Именно это я и старалась сделать, когда работала над этим материалом, – внушить надежду.

– Я понял, – кивает он. – И постарался именно эту тему передать глубже всего. Ну и как, на твой вкус, у меня это получилось? Не слишком слезливо?