Мальчик который. Часть 1

Корабль погас, лишь несколько аварийных лампочек слабо светились на полу, да красным светом горели теплицы с овощами в тепличном отделе.

«Омега спейс» уснул в колыбельной космоса под ласковый голос матери-вселенной.

2

– Луи. Луи, вставай.

Голос брата вырвал мальчишку из сновидений. Ему снилось, что он был свободным ветром, летал поверх колосящегося золотой пшеницей полю. Он подхватывал птиц и вместе с ними парил в небе, путался в пушистых облаках, поднимаясь всё выше и выше, оставляя и облака, и птиц внизу, теряя из виду золотые поля и маленькие дома. Он летел к солнцу, к звёздам, как можно выше, и радость свободы наполняла его сердце.

– Луи, не зли отца.

Брат стащил мальчишку за руку с кровати. Упав на пол, Луи ударился локтями.

– Хочешь снова получить ремня?

Оливер был старше Луи на пять лет. Он был высоким, крепким, как отец, с крючковатым его носом и тёмными волосами. От матери же ему достались мягкие зелёные глаза и добрая ласковая улыбка.

Умывшись и причесавшись, они оба спустились к столу, где уже стояли тарелки с тостами, блинами и повидлом. Мать в разноцветном переднике ждала, пока закипит чайник, и расставляла возле тарелок чашки. Она вытерла влажные руки о полотенце, которое всегда пахло подсолнечным маслом, и принялась разливать чай.

Мальчики сели за стол, и женщина нежно поцеловала каждого в макушку.

Дверь в прихожей громко распахнулась, ударившись о стену. Послышались тяжёлые медленные шаги.

– Проснулись, лентяи.

Это был отец. Он бросил в раковину две ощипанные курицы и уселся за стол. Мать убрала птицу в холодильник – одна будет приготовлена на сегодняшний ужин, вторая заморозится и станетждать своего часа в морозильнике.

Луи поморщился. Он ненавидел курицу в любом её виде. Ненавидел мясные куски в супе, разваренные и застревавшие меж зубов. Ненавидел жареные ножки и жир, стекающий по пальцам. Ненавидел живых куриц – глупых и громких, вонючих и вечно куда-то убегающих.

Отец вытирал грязные руки о полотенце и рассказывал матери, что свиньи в этом году какие-то тощие. Он каждый день просыпался раньше, чем встанет солнце, спускался на веранду дома, долго курил, ждал, пока начнёт рассветать, потому что в целях экономии денег никогда не включал свет во дворе и в сараях, шёл отпирать скот и набирал воду в металлические вёдра. Поил свиней и, закидывая мешок с кормом на плечи, кормил кур. Как только первые лучи утреннего солнца касались скотного двора, он брал в руки длинную косу и шёл к речке косить траву.

К тому времени, как он возвращался, мать уже накрывала на стол, а дети его просыпались. Отец называл их лентяями, потому что те спали до семи утра и растормошить хоть одного из них раньше этого времени было практически невозможно.

Лишь Оливер по выходным вставал на час раньше Луи, сонно и лениво собирал объедки, оставшиеся после ужина, и кормил свиней и голодных собак, которые, вечно тощие, с высунутыми от жары красными языками, охраняли их дом и небольшую птичью фабрику, находившуюся тут же, подле дома – вернее, дом стоял в тени её грязного кирпичного строения.

От отца всегда пахло травой, солнцем, землёй, потом и табаком. Руки его были мозолистыми и шершавыми с полопавшейся кожей, с тёмными деревянными ногтями, под которые, как бы долго и упорно ни тёр он их щёткой с мылом, всегда забиваласьгрязь – Луи казалось, что это засохшая кровь, – а лоб всегда был в испарине. Отецвытирал лоб рукавом своей рабочей рубашки и тяжело дышал.

Онбыл огромен, широкие плечи его были темны от загара, а на носу всегда шелушилась обгоревшая кожа. Заходя в дом, он всегда наклонял голову, чтобы не удариться о низкий дверной проём, до которого Луи не мог достать даже в прыжке. Стулья и мебель в доме, казалось, были малы отцу, только широкое кресло в зале и родительская кровать были ему по размеру – их он смастерил сам, когда Луи ещё не было на свете.

Отец был грозен; Луи никогда не видел, чтобы тот чему-то радовался или улыбался. Он лишь слышал, как отецраскатисто смеётся вечерами перед телевизором. Смех вырывался как будто изнутри живота, лицо же по-прежнему оставалось серьёзным, с нахмуренным бровями и плотно сжатыми губами.

Отец был строг и порол детей ремнём при любой их провинности, будь то случайно разбитая тарелка или замечание из школы, малейшее непослушание или недоеденная еда. Поэтому, видя отца, те всегда опускали глаза в пол, боясь разозлить его.

Следом за отцом в кухню вошла старшая сестра Луи и Оливера – Оливия. Ей было двадцать, она окончила христианскую школу и теперь помогала матери по хозяйству.

Она принесла свежую морковь, только что с земли, и охапку красных спелых помидоров.

– Сегодня ты опять станешь на конвейер, – обратился отец к Луи, усаживаясь за стол.

– Но, отец… – мальчик хотел было возразить, но Оливер ударил его под столом по ноге.

– Не зли его, – прошептал брат, опустив голову. Казалось, за все годы своей жизни Оливер научился угадывать настроение отца и всегда шипел на Луи, когда тот был особо зол.

Слёзы навернулись Луи на глаза. Он глотал их, заедая блинами, которые даже с вареньем казались ему солёными.

Семье Блэков принадлежала небольшая птицефабрика, вернее, они разводили цыплят и продавали их на соседние фермы или фабрики птичьего мяса. Отец закупал яйца, которые помещали в длинные инкубаторы с автоматически поддерживаемой температурой в 37,8 градуса по Цельсию, затем они ждали вылупления жёлтых пушистых комочков и сортировали их.

Сортировку цыплят Луи ненавидел больше всего. Ему и сестре приходилось стоять у широкого конвейера и отбирать молоденьких петушков, скидывая их в жёлоб, по которому тескользили вниз и попадали в измельчительную машину, где их, живых и громко пищащих, заживо изрезало в мясо. Некоторые, раненые, но ещё живые, барахтались и пытались сбежать, но всех их отец с братом выносили и сжигали в каменной печи напротив фабрики, либо оставляли в холодильниках и продавали на корм.

Луи намеренно долго рассматривал крылья птенцов, по которым определялся их пол, только чтобы как можно меньше несчастных попало в эту ужасную мясорубку. Иногда отец стоял за спиной и подгонял Луи, толкая его в спину.

– Живее, живее, – приговаривал он и грубо хватал цыплёнка. – Этого в трубу, – бросал он птенца и принимался за следующего.

По щекам Луи стекали слёзы, а через жёлоб внизу измельчительной машины – кровь. Мальчик слизывал с губ солёные капли и шептал каждому тёплому бьющемуся комочку: «Прости, прости, прости».

На фабрике, помимо детей Блэка, работали двое мужчин и женщина – все они были беженцами из соседней страны, в которой разразилась война. У женщины было трое детей, они были искалечены и обожжены. Эти люди, кожа которых была темнее, нежели у Луи и его семьи, жили в бараках за фабрикой, у них не было света, а мыться они ходили на речку. Они готовили мучные лепёшки на открытом огне на улице и каждое утро молились своим богам.

Семья Луи тоже молилась Богу. За завтраком, перед тем как приступить к еде, они складывали перед собой руки, и отец своимровным голосом читал молитву. Только после слов «аминь» можно было начинать есть.