Мальчик – отец мужчины

Подчинением девушек дело не ограничивается. Гегемонная маскулинность, которой по определению обладают все члены группировки, предполагает демаскулинизацию не принадлежащих к ней мужчин. «Пацаны» уверены, что они безошибочно распознают подчиненную маскулинность своих потенциальных жертв (Шашкин, Салагаев, 2008). В числе ее признаков – страх перед членами группировки, отсутствие наглости и нахальства; готовность принести извинения; несоответствующая манера одеваться, неправильный имидж; социальная неуспешность, отсутствие честолюбия; глупость, недостаток сообразительности, неумение быстро сориентироваться в опасной ситуации. На самом деле черты подчиненности не столько распознаются, сколько целенаправленно внушаются путем физического принуждения и посредством специальных дискурсивных практик, заставляющих жертву признать, что у нее нет другого выхода, кроме подчинения, каким бы унизительным оно ни было.

Хотя эти практики кажутся заимствованными из криминально-лагерной среды, они фактически имманентны мужским силовым играм, которые требуют подчинения и «сдачи» и часто «отрабатываются» в самом обычном школьном или дворовом буллинге. Как показывает Светлана Стивенсон, изучившая подростковые группировки в Казани и в Москве, в Казани организованные преступные группировки выросли из детских и подростковых дворовых компаний, уличных досуговых групп (Стивенсон, 2006, 2008). Большинство этих юношей родились или прожили значительную часть жизни в Казани, причем, как правило, в полных и достаточно благополучных семьях. Они не были «отверженными», вынужденными любой ценой бороться за свой кусок. Группировки строятся как обычные «детские нации», со своей символикой, традициями и ритуалами. Их члены претендуют на статус уличной элиты, получая удовольствие от сознания своего индивидуального и группового превосходства над «обыкновенными» людьми – нечленами группы, прохожими и местными жителями. Мальчики и юноши объединяются в группировки прежде всего потому, что группировка позволяет им находить друзей, чувствовать поддержку товарищей. Группировка является как бы альтернативной семьей и одновременно системой доминирования.

А начинается все с элементарных вещей.

Для детей и подростков двор и улица – это «хорошее» пространство свободы (от предписаний родителей и школы) и одновременно «плохое» пространство насилия. Оказавшись на улице, мальчик наряду с блаженным ощущением свободы и безнаказанности испытывает постоянный страх стать жертвой насилия (со стороны незнакомых взрослых, милиции, преступников, «маньяков Чикатило», тех, кто постарше и посильнее). Кроме того, всегда присутствует угроза нападения со стороны ровесников – тех, с которыми не установлены непосредственные личные отношения. В плохо регулируемых пространствах мальчикам приходится самим устанавливать нормы взаимодействия и решать проблему насилия.

Поделив между собой территории, группировки переходят от насилия и войн к «мирному сосуществованию». Но именно на первом, «героическом», этапе жизни группировок, когда они борются за контроль над территорией, рождаются их мифы, история, символика, стиль одежды, особая походка, места сборов, граффити и т. д. Затем эти отношения увековечиваются.

Как показывает Стивенсон, член казанской молодежной группировки не подпадает под стереотипные представления о «хулигане», «шпане», «трудном подростке», оппозиционно настроенном по отношению к семье, школе, любым общепринятым авторитетам и институтам и демонстрирующем это с помощью неповиновения, спонтанных вспышек насилия или вандализма. Эти молодые люди учатся в школах и институтах, многие ориентированы на легальную карьеру, в том числе в органах государственной власти. У них нет желания «светиться»: если парень занесен в базу данных милиции по группировкам, его могут не взять на работу в государственные учреждения. Мелкие доходы от рэкета не приносят членам группировки, не принадлежащим к слою авторитетов, больших богатств, многие из них постоянно или временно работают по найму – на автостоянке, на стройке, в гараже или на заводе. По свидетельствам учителей казанских школ, члены группировок ведут себя по возможности незаметно, никогда не грубят, стараются не пропускать уроков и не привлекать внимания учителей к своей внешкольной жизни. Впрочем, соученики конечно же знают о том, кто из их одноклассников состоит в группировке, да и сами учителя говорят, что догадываются об этом по особой походке, жестам, манере себя вести и т. д.

То есть сначала это просто двойная жизнь – дома и в школе одна, а на улице другая, – опыт которой имеет едва ли не большинство обычных подростков, причем не только в мегаполисах. Но если, как это произошло в Казани, молодежные группировки подчинены взрослым криминальным авторитетам и вся территория города между ними уже поделена, выросший подросток не в силах освободиться из-под их власти и влияния. Признание идеологии маскулинности и круговая порука – плата за личную безопасность.

В Москве, где выборка у Стивенсон была меньше и младше (6 фокус-групп и 23 глубинных интервью с мальчиками и девочками от 12 до 17 лет), подростковые группировки с организованной преступностью практически не связаны. Участвующие в них «пацаны» всячески утверждают свою «нормальность». В школе они учатся неважно и ее не любят, двор и улица – их главное безопасное пространство. «В чужих районах может случиться все, что угодно». Уличное братство имеет собственный кодекс чести, включая защиту своей территории. «Пацан должен уметь драться. Надо не бояться, что у тебя личико будет грязное или побитое…»

Естественными законными жертвами пацанов являются слабые, домашние «ботаники», которые априори стоят ниже любого пацана.

«– Они не такие, как остальные. А большинство такие, как мы.

– Это те, кто делает уроки и учится на пятерки. Не гуляют, сидят дома, все время за уроками, за компьютером.

– Они говорят: "Мама мне не разрешает. Мама мне сказала, в 9 часов домой. Мама сказала не курить".

– Ботаники – они все в круглых очках ходят.

– У них портфели, как у первоклассников, штаны прямые, свитер какой-нибудь такой, и идут с книжкой» (Стивенсон, 2008).

В политизированных группировках и движениях идеологическая составляющая играет большую роль, чем в субкультурных сообществах, но субъективные мотивы вступления в них так же многообразны (Лебедев, 2008). В общем и целом, чем консервативнее идеологические ценности молодежной группы и чем больше она милитаризирована, тем сильнее она тяготеет к гегемонной маскулинности с типичными для нее мизогинией, гомофобией и агрессивностью. Принадлежность группировки или движения к определенной части политического спектра влияет на эти свойства сильнее, чем мера ее собственного радикализма. Например, политически ангажированные радикалы-нацболы придерживаются менее жесткого канона маскулинности (их героинями и лидерами нередко бывают девушки), чем политически аморфные, но идеологически консервативные гопники, футбольные фанаты или праворадикальные евразийцы.

Современные российские подростки в большинстве своем аполитичны и ориентируются не столько на политические идеи и партии, сколько на собственные субкультуры. Их групповой канон чаще всего материализуется в музыке, одежде, языке и стиле поведения, выбор которых, особенно при наличии Интернета, достаточно широк.

«По сути дела, перед каждым современным тинейджером, в крупном городе, в 12–15 лет с неизбежностью встает вопрос, кем быть. Не будем… преувеличивать меру осознанности принимаемого решения: на тот или иной субкультурный путь подросток, как правило, попадает, ориентируясь на уже определившихся в этом отношении одноклассников, приятелей по двору и т. д., а не на идеологическую программу движения, хотя нередко случается и такое. Однако при этом он всегда в курсе альтернативных возможностей – уже хотя бы потому, что, войдя в то или иное сообщество, автоматически включается в систему отношений, существующих между данной субкультурой и другими, одновременно с презентирующим текстом своего сообщества овладевает необходимым комплексом реноме остальных сообществ. Так, неофит-рэпер отлично знает, что ему следует драться с алисоманами и металлистами, остерегаться скинхедов и хулиганов (которые ищут повода избить его как апологета культуры „нигеров“), тусоваться с граффитчиками и экстремальщиками.

Более того, владение общей «раскладкой» позволяет тинейджерам большого города сознательно варьировать собственную идентификацию, последовательно и переменно рядясь в субкультурные одежды – как в переносном, так и в буквальном смысле – то одного, то другого молодежного движения. Нам довелось однажды слышать разговор двух подростков 12–13 лет. Один из них жаловался другому на то, как ему «везет» на встречи с представителями враждебных групп, и сетовал, что, как бы он ни оделся, на улице ему обязательно попадутся антагонисты. Описывал он эту ситуацию замечательной по своей выразительности формулой: «Когда рэпаком – тогда хулсы, когда хулсом – тогда рэпаки»» (Головин, Лурье, 2004. С. 53).

Некоторые молодежные субкультуры отличаются постоянством, передают свои традиции из поколения в поколение и являются, по сути, интернациональными. Это касается, в частности, футбольных фанатов и хулиганов.

Систематическое, с 2001 по 2006 г. интервьюирование игроков, болельщиков и активистов шести профессиональных футбольных клубов в Нидерландах, Испании и Англии показало, что наряду с существенными национальными и иными особенностями футбольные хулиганы имеют целый ряд общих черт (Spaaij, 2008).

Футбольные хулиганы формируют свою коллективную идентичность не через преданность своей команде или вообще футболу, а через насильственную конфронтацию с соперничающими хулиганами, которых они должны запугать и победить. По одному из их неписаных правил, драться можно только с хулиганами команды-соперника или с полицией, но не с другими зрителями или неагрессивными болельщиками. Драка – это прежде всего способ преодоления скуки и достижения эмоционального возбуждения. Не случайно футбольное хулиганство привлекательно главным образом для подростков. Старшие мужчины, не переставая быть ярыми болельщиками, утрачивают вкус к драке и насилию, которые для подростков важнее самой игры. Групповое членство и межгрупповая конфронтация вызывают у фанов сильное возбуждение и скачок адреналина, который кажется им «лучше, чем секс». Это классическое проявление любви к риску и острым ощущениям.

При этом чувство собственной гипермаскулинности легко генерализуется, а превосходство над противником из локального, чисто спортивного, превращается в чувство своего глобального – расового, этнического и сексуального – превосходства над всеми остальными. Недаром на стадионах так часто раздаются расистские и гомофобские кричалки, которые тот же самый человек не позволит себе при других обстоятельствах и будет искренне уверять, что ничего подобного он на самом деле не думает.

Вместе с чувством гегемонной маскулинности футбольные хулиганы всячески культивируют насилие. Аура гипермаскулинности, силы и «крутизны» повышает их самоуважение и репутацию среди ровесников. Футбольный хулиган гордится тем, что его группа «самая крутая», даже если команда, за которую он болеет, заведомо не является и не может быть лучшей.

Это дополняется территориальной идентификацией и борьбой за публичное пространство. «Чужие» болельщики воспринимаются не просто как противники, но и как захватчики «нашей» территории, и эта враждебность тут же легко распространяется на всех пришлых – «понаехали тут». Нередко это побуждает хулиганов нарушать даже собственный кодекс чести, запрещающий нападать на посторонних.

Еще один территориальный императив: драка разрешается только в пространстве футбольного соперничества, за рамками стадиона два хулигана из враждебных команд могут мирно жить в соседних домах. В то же время межгрупповая агрессия укрепляет внутригрупповые связи, чувство солидарности, дружбы и взаимопомощи. Идентификация со своей группой повышает чувство личной безопасности и становится более важной, чем многие другие социальные идентичности.

Эти свойства футбольных фанатов делают их потенциально социально опасными. Нередко потасовки на стадионе превращаются в кровопролитные сражения и массовые беспорядки. Тем более что «под фанатов» сплошь и рядом «косят» политические группировки фашистского типа. Списать драку или убийство на почве национальной неприязни на бытовые «футбольные разборки» милиции проще, чем открывать уголовное дело по политической статье.

Многие подростково-юношеские сообщества группируются вокруг каких-то музыкальных пристрастий. В принципе, любые музыкальные вкусы имеют свои возрастные (разные поколения предпочитают разную музыку, ту, к которой они привыкли в юности) и гендерные характеристики. В отношении популярной музыки эти различия выражены больше, чем классической (см. Sexing the Grove, 1997).

Некоторые виды музыки, например рок, считаются исключительно мужскими, утверждающими фаллическое начало, мужскую силу и солидарность, тогда как поп-музыка адресована скорее девушкам. Рок считается мужским, потому что в нем присутствуют телесная подлинность, искренность, прямота и выразительность, тогда как поп – нечто заведомо условное, искусственное, рассчитанное на танец и манипуляцию аудиторией, это «женственное» развлечение. Впрочем, даже в поп-музыке женщинам чаще отводится роль не производителей, а фанов. Никаких физических резонов для этого нет, женщины не менее музыкальны, чем мужчины, но на исполнителей, как и на публику, влияют социальные установки. Исполнителям-мужчинам легче поддерживать на своих концертах атмосферу буйства, которую особенно ценит мужская молодежная аудитория. Различна и реакция публики. После концерта слушатель может сказать певице: «Мне нравятся твои волосы». Парню ничего похожего не скажут, это было бы откровенно «по-геевски».