Мальчики + девочки =
Шрифт:
– Смотри, в другом месте тебе уши-то вырвут.
Теперь я видел, что все, все у нее фальшивое и наигранное. И не знал, на кого злиться больше: на нее, на Катьку, которая обещала мне помощь в мою пользу, или на себя.
– Это я сделал, – сказал я. – Значит, мое дело.
– Ты не сделал, а наделал. Кучу дерьма. И лучше тебе помалкивать в тряпочку, герой вверх дырой. – Она закурила длинную сигарету и, сощурившись, смотрела теперь не на меня, а на дым. – Тебя использовали втемную, и ты тут последний болт. Так что не выеживайся, забудь. Хуже будет, если про тебя не забудут, вот тогда придется тебя вытаскивать. – Она вмяла сигарету в пепельницу. – Иди погуляй с Катей и радуйся, что на свободе, а не в каталажке. Будешь на своем настаивать, свободно можешь загреметь.
Какая она
– Пошли вы на… – сказал я и пошел домой.
Катька бросилась за мной, но мамашка закричала, чтоб не смела, и тоже по-матерному.
Я снова почувствовал, что меня закручивает в воронку, и с каждым шагом все туда и туда, а не оттуда.
Если б она говорила со мной по-другому, я, может, прислушался бы. Но она говорила так, как мне не нравилось. А если мне не нравилось, меня заклинивало.
Катька догнала во дворе. Остановила, обхватила руками за шею, чмокнула куда-то за ворот и ускакала обратно.
Я стоял и смотрел ей вслед.
Длился муторный серый денек, когда мы подгребали к Петровке, 38. Мы свернули сюда с Пушки. Не специально, а по ходу прошкандыбали мимо нашего места, там никого не стояло, конкурентов пока не появилось, срок короток, а что дальше будет – хрен знает. Рабочие волокли двух голых мужиков вверх ногами, вниз лысыми черепушками. Для пассажа на углу, где их нарядят в какой-нибудь хуго-босс. Шел то ли снег, переходящий в дождь, то ли дождь, переходящий в снег. У Пушкина наверху нахлобучило мокрую снежную шапку, и лицо под ней помокрело. Я помахал ему рукой как близкому, он не обратил на меня внимания, плача о своем. Я не в обиде. Народы ходят стадами, на всех не наздоровкаешься, а что каменный, не значит бесчувственный. Я понял это с некоторых пор. Особенно с той поры, как взял в библиотеке. Его, Пушкина. Мы проходили раньше, но я не читал. Здравствуй, Маша, я Дубровский. А тут чего-то толкнуло. Открыл «Дубровского». И проглотил. А проглотил – тоже лицом помокрел. Началось с самого начала. Когда этот самодур жирный, сволочь, Кирилл Петрович устроил из своего сволочизма гордому Андрей Гаврилычу отъем земли и дома. Я над этой бумагой, которую Пушкин списал из дела, прямо трясся от злости.
18.. года февраля 10 дня К** уездный суд рассматривал дело о неправильном владении гвардии поручиком Андреем Гавриловым сыном Дубровским имением, принадлежащим генерал-аншефу Кириллу Петрову сыну Троекурову, состоящим **губернии в сельце Кистеневке, мужеска пола **душами, да земли с лугами и угодьями **десятины.
Пушкин все как есть переписал, до последней страницы. Звездочки поставил, поскольку ему наверняка не разрешили упоминать точные цифры и названия. На самом деле сын Гаврилов жил в имении, доставшемся ему от отца. А сын Петров в нем не жил, но сначала положил на него глаз, а после наложил лапу. Тот обедневший, этот в силе. Интересно знать, в наше время проходят точно такие же номера или другие. А тогда бедный Андрей Гаврилыч помешался и скоро скончался от обиды и разорения. А сын его Владимир принялся мстить и поджег все бывшее свое. Потом исчез и объявился уже под видом учителя-француза у троекуровской дочки Маши. Там нет таких слов, какие все говорят: здравствуй, Маша, я Дубровский. А есть другие.
– Тише, молчать, – отвечал учитель чистым русским языком, – молчать или вы пропали. Я Дубровский.
В этом месте у меня мурашки по телу побежали. До этого он говорил исключительно по-французски, как француз, а по-русски не понимал. Нарочно. Потому что выкупил за десять тыщ рублей настоящие бумаги у настоящего француза по фамилии Дефорж и выдавал себя за него. Но кончится все плохо. Эта Маша, которая его любит, выйдет замуж за другого. То есть Дубровский отобьет ее с отрядом разбойников, чтоб на ней жениться, а она скажет, поздно, мол, я обвенчана с другим и потому не могу венчаться с вами. Писец. И он куда-то пропадет. Вот заметьте, как хороший человек, так для него все поздно, и он пропадает. И еще заметьте, что Пушкин не чистенького маменькиного сынка выбрал в герои, а разбойника. Он же мог же при желании и
чистенького выбрать. Значит, не мог. Или не было желания.Хорошо бы знать по-французски. Мне кажется, если б у нас в школе был французский, а не английский, я бы его учил.
– Que desure monsieur? – спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
Я собрался, как на войну.
– Ты твердо решил? – спросила Катька.
Я кивнул. И тогда она сказала:
– Я пойду с тобой.
Поэтому я был не один, а мы были вдвоем.
Путь нам преградил дежурный мент:
– Ребятишки, вы куда?
– Сюда, – сказал я.
Катька подтвердила:
– Нам сюда.
– А вы знаете, что здесь находится? – спросил мент.
– Еще бы, – сказал я. – Не знали б – не пришли.
– А зачем пришли? – спросил он.
Мент был немолодой, корявый и кривоногий. Но не злой. На лице написано, что не злой.
Можно считать, с него началось наше везение.
– Скажи ему, – сказала Катька.
– У нас важное дело, – сказал я.
– Какое? – спросил мент.
– Я не могу сказать, – ответил я. – Оно секретное. Касается человека, который вип . Поэтому мне нужно поговорить с самым главным здесь.
– Вип ? С самым главным? – повторил за мной корявый, как эхо. – А паспорта у вас уже есть?
Паспортов у нас еще не было.
– А как я узнаю ваши фамилии?
Катька сказала:
– Спросите и узнаете.
Она не хотела сострить, она просто сказала.
Корявый засмеялся:
– И кто ж вы будете? Брат с сестрой?
– Не, – сказал я, – я Королев, она Сухарева.
– А похожи, – сказал корявый.
Мы были непохожи, во всяком случае, до этого момента, но, наверно, он все же разбирался в людях, этот корявый, потому что не стал больше нас манежить, а тем более никуда не послал, а вытащил из верхнего кармана кожана уоки-токи и дунул в него:
– Стрелецкий, выйди, тут ребятишек надо проводить.
Стрелецкий вышел буквально через полминуты с вопросом:
– Кого к кому, Иван Федыч?
– Проводи Королева и Сухареву к капитану Мозговому, – ответил Иван Федыч.
Я хотел было встрять, что капитана мало, требуется генерал или, по крайней мере, полковник, но решил, что они здесь, как везде, субординацию соблюдают и придется пройти всех по рангу, пока не доложат, кому надо.
– Обоих? – уточнил Стрелецкий и еще пожелал уточнить у меня: – Она с тобой?
Тяжелый народ. Работа извилин у них тяжелая, кажется, слыхать, как скрипят.
– С ним, с ним, – подтвердил Иван Федыч.
Я не удержался и подмигнул ему как своему. И пошел за Стрелецким. А Катька пошла за мной.
В кабинете капитана Мозгового за спиной висел портрет президента Путина. И в двух других, куда нас по очереди завели, тоже висели портреты президента Путина. Интересно, их заставляют или они сами от себя его любят? Я слыхал, бывают люди, их называют альбатросы или что-то в этом роде, у них все бесцветное: волосы, ресницы, кожа. Капитан Мозговой был такой. Белый как мышь, а глаза красные, как у кролика. Смотрит на нас, будто до нашего прихода спал и пробудился не до конца, потому не может врубиться. Я ему объясняю, что у меня важное секретное дело, которое я могу изложить исключительно генералу или если не генералу, то полковнику, а он повторяет как заведенный:
– Излагайте здесь.
Но я вижу, что этот мышекролик ничего не решает, и говорю свое. А он скучным голосом свое:
– Я должен доложить вопрос, или говори, или не морочь занятым людям голову.
Катька щиплет меня за руку и шепчет:
– Говори.
И я сказал:
– Я хочу сделать признание, что это лично я подложил пакет с наркотой в квартиру Чечевицына отца.
– Стоп, стоп, – сказал мышекролик, и глаза у него воспалились еще больше. – Кому чего ты там подложил?
Я так и знал, что ментам трудно все понять с ходу, и собирался изложить по порядку один-единственный раз, но именно тому, кто мог сразу принять нужное решение, а не разным пешкам. Мне следовало настоять на своем, а у меня не получилось, и я заторопился, заспешил, и так, как хотел, солидно и спокойно, тоже не получилось. Катька сказала тихонько: