Маленькая Луна. Мы, народ...

– Ты это – того… пользуйся аккуратно, – предупреждала Мита.

– Ладно, – отвечал Арик. – Я буду мыть по одному пальцу в день…

Шутки шутками, но действительно становилось не по себе. Цифры на ценниках приплясывали и кривлялись, как сумасшедшие. С вечера было написано от руки столько-то рублей и копеек, а к утру, не успеваешь мигнуть, копейки уже превратились в рубли. Как с этими чудесами прикажете жить? И ладно бы только цены – нет, еще и систематические задержки зарплаты. Кто бы когда подумал, что такое у нас может быть? А вот – пожалуйста, стало как бы в порядке вещей. Сначала им отложили выплату до конца этого месяца, потом – до начала следующего, ничего, впрочем, не гарантируя, затем – еще на неделю, далее – опять на несколько дней. Наконец все же выдали, однако лишь половину, а вторую пообещали, когда поступят деньги из министерства. А когда они оттуда поступят? Ну, это не к нам! Между тем, министерство особой поспешности не проявляло. Мита, которой зарплату задерживали уже почти на квартал, только ахала и беспомощно разводила руками:

– Не представляю, как быть…

Он впервые видел ее такой растерянной. Отвечал преувеличенно бодрым тоном:

– Ничего! Как-нибудь проживем…

Правда, как – он тоже не представлял. Вот через две недели деньги закончатся, что тогда? Ситуация просто не укладывалась в голове: не купить ни хлеба, ни молока, ни заплатить за квартиру, ни дать Тотоше мелочь на завтрак. Даже на транспорт не будет – на трамвай, на метро, где сейчас спешно переделывают турникеты с пятаков на жетончики. Будто выбросило на остров после кораблекрушения – ни еды, ни одежды, ни самого необходимого, ничего. Как выжить? Как дальше существовать? Пугало еще и то, что Мита сильно переменилась. Сдержанность ее превратилась в медлительность, спокойствие – во всепоглощающую апатию, а умение избегать всего лишнего, чем он так восхищался, в отупляющую беспомощность перед самыми незначительными пустяками. Эта беспомощность раздражала его больше всего. Казалось бы, что тут такого? Прикинь семейный бюджет, посчитай, сколько нужно на первоочередные потребности, соотнеси это с динамикой цен, распредели деньги так, чтобы хватило до следующей зарплаты. Быть может, не слишком просто, но ведь возможно, а главное, что без этого вообще никак. Нет, будет хлопать глазами, полными слез: Я же не знаю, когда нам что-нибудь выдадут… Произошла какая-то трансформация: сквозь привычную повседневную личность проступил совсем другой человек. Мита даже внешне стала иной: обесцветилась как-то, сгладилась, как-то вообще подравнялась, слегка располнела, видимо, накопив внутри мелкий жизненный сор, двигалась через силу, будто преодолевая сопротивление воздуха. Не понимала, казалось бы, самых элементарных вещей, а когда делала что-то, погружалась в это занятие с головой. Начнет, например, протирать зеркало в коридоре – все, ее нет, не дозовешься, как в гипнотическом сне. Час, другой, третий возит тряпочкой по стеклу. Арик припоминал, что примерно так же поступала и мать. Может быть, это вообще типично женское качество? И проявляется в тот момент, когда исполнено предназначение – родила, вырастила воспитала, отправила в школу, дальше-то что? Он теперь постоянно чувствовал ее присутствие в доме. Вот Мита неторопливо, как в трансе, проследовала из комнаты в кухню, вот она чем-то там звякнула, скорее всего ставит на сушилку посуду, вот она – опять-таки, как во сне, проследовала из кухни обратно, вот включила душ в ванной, вот разговаривает по телефону. Ночью он через стену слышал ее дыхание. Вечером – как она сидит у приглушенного телевизора. И даже когда Мита просто что-нибудь перелистывала, в полудреме, бесшумно, лежа у себя в комнате на тахте, он все равно каждой клеточкой ощущал, что вот она – здесь, здесь, здесь… Что-то расслоилось в их отношениях. Что-то более не совпадало ни по тональности, ни по темпу. Как будто только что они играли жизнь в четыре руки, и вдруг незаметно, все сильней отчуждаясь, каждый повел свою партию. В результате – полная какофония. Невозможно понять, чего хочет партнер. Если он, разумеется, чего-то хочет. И потому иногда он поглядывал на Миту как бы со стороны. Это еще она или уже действительно кто-то другой?

Мита его взгляда пугалась:

– Что ты на меня так смотришь?

– Ничего, – говорил он, опуская глаза. – Это случайно. Не обращай внимания…

На многое следовало бы не обращать внимания. Но что было делать, если новая жизнь выхлестывала, как бурьян, буквально из каждой щели. Ничто не могло сдержать этого бешеного напора. Происшествие в переулке, когда Арик увидел взорванный джип, было только прологом. Теперь такое случалось чуть ли не каждый день. Взрывы, стрельба, покушения становились унылой обыденностью. Казалось, овеществляются кровавые американские боевики: телевидение, точно свихнувшись, транслировало в новостях кошмар за кошмаром – то валяющихся на тротуаре людей с трупными лицами, то забрызганный кровью подъезд, где произошла очередная разборка, то упакованные в полиэтилен части человеческих тел. На улицах разгоралась война всех против всех. «Джипы» с затененными стеклами, как угорелые, носились по городу. Из них выпрастывались громоздкие бритоголовые парни, одетые в красные пиджаки, и, посверкивая золотыми цепями, хищно оглядывались по сторонам. Что бы еще такое сожрать? Замелькало в речах выражение «новые русские». То есть, новая порода людей, выскочивших как будто из-под земли. Рассказывали о виллах, строящихся в окрестностях города, о гаражах, где, как лошади в стойлах, толпились десятки иностранных машин, о похищениях, избиениях, девочках, «крышах», «братках», о наемных убийцах, «откатах», оргиях в загородных ресторанах.

Люди вообще становились другими. Еще в октябре, когда Арик, согнувшись, корпел над разбросанными по всему столу графиками и таблицами (появилась идея свести их в единый раздел), ему позвонил Костя Бучагин, вроде бы куда-то пропавший, и настойчиво попросил заглянуть во флигель около университетского гаража.

– Если обходить «физиков» по левой руке, вот так – иди, иди, как раз и упрешься. Старик, понимаю, ты занят, но хоть на десять минут!..

Здание флигеля было из пыльного кирпича. Крыша дико горбатилась, а на водосточной трубе не хватало срединных секций. Однако в потемневшую стену была врезана новенькая железная дверь, и за ней, едва Арик нажал звонок, обнаружилась другая вселенная: чистенький коридор, выстланный кремовой плиткой, стеклянные секции, за которыми, будто тени, сновали люди в белых халатах, лестница на второй этаж, холл с креслами, обтянутыми оливковой кожей, навстречу поднимается приветливая секретарша:

– Константин Викторович вас ждет…

Далее – кабинет с двумя компьютерами и телевизором, полированный стол, набор ярких бутылок в баре за зеркалом, сам Костя Бучагин в костюме, переливающемся оттенками жидкого олова: в складках как будто матовый, а на лацканах и плечах – блеск металла. Что это все значит? А это значит, старик, что есть теперь фирма «Гермес», которая занимается импортом научного оборудования. Тачку мою при входе видел? Старик, другая эпоха!..

Поговорить, впрочем, толком не удалось. Телефон, увенчанный антенным штырем, издавал певучие звуки каждые тридцать секунд. Костя морщился, извинялся, прильнув к трубке, с досадой махал рукой. Мол, подожди, старик, подожди! Хотя о чем говорить, все и так было ясно. Кафедра после этого великолепия выглядела убого: стены, крашенные, как в милиции, шаровой серой краской, вытертый до прожилок линолеум, исцарапанный холодильник, похаркивающий от туберкулеза. Не видеть бы всего этого! Горло у него забивал болезненный ком. В лаборатории, где шторы были задернуты, он несколько секунд постоял, оглядываясь вокруг: шкафчики со штативами проб, помаргивающая «Бажена, свисающие провода, разложенные на столе под лампой таблицы и диаграммы. Вдруг, точно соскочила пружина внутри, одним судорожным движением сбросил бумаги на пол.

Листочки по-идиотски закувыркались.

– К черту!.. – сказал он шепотом, неизвестно кому.

Это, разумеется, ничего не значило. Красивых жестов можно было напридумывать сколько угодно. Только содержания они не имели. Решать надо было принципиально: тупик это или очередная рабочая пауза? Он уперся в стену, которую не проломить, или путь где-то рядом, стоит лишь чуть-чуть развернуться?

Больше всего он боялся, что иссякла та сила судьбы, которая вела его до сих пор, тот неведомый рок, который за ним присматривал и оберегал. Ведь не каждый же раз рука провидения будет его подхватывать и вытаскивать из зыбучих песков. Что-то, вероятно, зависит и от него самого: от его восприимчивости, от умения считывать «дорожные указатели»? Что если знаки пути уже давно пылают перед глазами, что если трубы звучат, а он, как глухой, отворачивается и бредет в противоположную сторону? В сердце его вползал неприятный холод. Он до боли в глазах, до рези под веками вглядывался в окружающее. Где эти знаки судьбы? Где эти пылающие письмена? Мир представлялся ему запутанным многомерным текстом, написанном на неизвестном наречии. Как отделить главное от второстепенного, как отличить мелкие случайные завихрения от стрелок, указывающим тропу? Вот Грегори предлагает ему работать в центре Макгрейва: что это знак или мимолетное дуновение? Вот, скажем, Костя Бучагин опять позвонил, зовет в свой «Гермес». То же самое – это знак или рябь на воде?

От таких размышлений он уставал больше, чем от работы. Глухота нарастала, резь под веками уже невозможно было терпеть. Был еще один признак, свидетельствующий о том, что дальше – тупик. Ведь когда все делаешь правильно, без виляний, то и получается все тоже – как бы само собой. Все тогда удается, не требует лишних сил. А вот когда что-то не то – каждое лыко в строке становится поперек. С ним сейчас происходило нечто подобное. Неизвестно с чего, но всякая мелочь давалась с колоссальным трудом. Если он разгонял для анализа пробы на силикагеле, то обязательно стукался обо что-нибудь и хрупкий порошок осыпался. Если готовил буферные растворы, то ошибался в шкале, и приходилось строить всю «лесенку» заново. Если пытался делать микрофотографии через «Цейсс», то черт его знает, либо передерживал, либо не додерживал. На отпечатках ничего было не разобрать. А в дополнение он теперь непрерывно задевал провода, которых раньше не замечал, проливал из мензурок среды, причем не куда-нибудь, а обязательно на бумаги, ронял колбы, стаканчики, целые штативы с пробирками, а потом, стиснув зубы, выбирал опасные изогнутые осколки из луж.

Апогея это достигло в конце ноября. Три недели, как проклятый, он занимался нудными, кропотливыми, очень утомительными подсчетами, охватывающими эксперимент с самого первого дня. Была здравая мысль, что если удастся, хотя бы примерно, выразить в цифрах весь этот процесс, то удастся потом и выделить реперы, являющиеся в нем поворотными точками. А тогда уже – спрогнозировать следующий фазовый переход. По крайней мере прикинуть, через какое время его можно было бы ожидать. На первый взгляд, вполне пристойная мысль. И вот когда все предварительные расчеты были завершены, когда цифры сведены были в таблицу, представляющую собой целый лист, испещренный мелкими строками, Арик, специально пришедший пораньше, чтобы закончить работу на свежую голову, обнаружил, что эта таблица куда-то исчезла.

История была абсолютно загадочная. Он, раздражаясь, несколько раз перебрал все наваленные на столе папки, тетради, бумаги, выдвинул ящики, разложил их содержимое на полу, подсвечивая фонариком, заглянул в щели под вытяжным шкафом, под термостатом, под кожухами «Бажены». Двухчасовые поиски ничего не дали. Листок растворился в воздухе, как будто никогда и не существовал. Конечно, рассматривать это как катастрофу не стоило. Сохранились черновики, сохранилась тетрадь со многими промежуточными расчетами. Цифровые колонки можно было восстановить за два-три дня. Да и сама таблица, в конце концов, где-нибудь обнаружится. И тем не менее факт был весьма показателен.

День вообще выдался на редкость угрюмый. С утра сеялся дождь, который к вечеру превратился в рыхлые тяжелые хлопья. Они непрерывно шлепались об асфальт – на тротуарах быстро накапливалась слякотная серая размазня. Уже в двенадцать пришлось включить в лаборатории свет. Рахитичные блики на окулярах радости ему не прибавили. К тому же выяснилось, что отменены сегодняшние занятия в группе: эпидемия гриппа, явились да и то с опозданием всего два человека. Не запускать же целый конвейер только для них? После некоторых раздумий Арик решил провести этот вечер в библиотеке. Пора было, наконец, вникнуть в проблему галактической панспермии: неужели действительно – жизнь, как пыль, безудержно разлетается по Вселенной? Ведь тогда ее будет не воспроизвести без какой-то, возможно, «первичной субстанции». А с другой стороны, «субстанция» эта тоже должна была как-то возникнуть. Значит, все же имеется некий внутренний механизм, некая закономерность, которую можно постичь.

Библиотека, разумеется, оказалась закрытой. Написанное от руки объявление извещало, что допуск в научные залы возобновится только с первого декабря. Вот уж не везет – так во всем не везет. Арик побрел почему-то не к дому, а опрометчиво свернул на Садовую. Народу там было, как на праздничной демонстрации. Невзирая на слякоть, одна колонна стремилась туда, другая – обратно. Образовывались между ними мгновенные завихрения. Все толкались, все жутко спешили, всем было ни до чего. Вдруг кто-то остановился: нос к носу, загородив дорогу. Ну, в чем дело? До него внезапно дошло, что – это Регина. Честное слово, не остановись бы она вот так, не узнал бы: меховая курточка, шарф до глаз, капюшон с оторочкой, глубоко надвинутый на лицо.