Маленькие огоньки

— Не забудь кукурузу, — сказала я, отложив огрызок яблока, прежде чем занять его место у раковины.

Я наполнила раковину теплой водой и мылом, и пока вода пузырилась и выделяла пар, я обошла все комнаты первого этажа в поисках грязной посуды. Я выглянула из окна задней гостинной, высматривая мальчика. Он сидел рядом со стволом дуба, через объектив камеры смотря на поле за нашим домом.

Я не могла понять, сколько еще времени он был намерен ошиваться на нашем заднем дворе.

Мальчик остановился, а затем повернулся, поймав мой взгляд. Он направил свою камеру в мою сторону и сделал снимок, опять испортив момент тем, что уставился на меня. Я отступила назад, не уверенная, была я смущена или напугана.

Я вернулась на кухню с посудой, поставила ее в раковину к остальным и начала мыть. Вода расплескалась на мою рубашку, и пока пена смывала остатки, папа мариновал свинину на жаркое и ставил её в духовку.

— Слишком жарко для чили и глиняных горшочков, но тебя устраивает, что включена духовка, — поддразнил меня папа. Он завязал мамин фартук вокруг своей талии; жёлтая ткань с розовыми цветами сочеталась с выцветшими красными обоями, наклеенными во всех главных комнатах.

— Ты выглядишь так элегантно, пап.

Он проигнорировал мою издевку и открыл холодильник, драматично взмахнув рукой.

— Я купил пирог.

Холодильник загудел, открывшись, упорно пытаясь охлаждать содержимое даже при открытой дверце. Как сам дом и всё в нём, холодильник был вдвое старше меня. Папа говорил, что вмятина на дне дополняла образ. Когда-то белые дверцы были покрыты магнитами из мест, в которых я никогда не была, и грязными пятнами от стикеров, которые мама клеила, когда была маленькой, и убрала, когда повзрослела. Этот холодильник напоминал мне о нашей семье: несмотря на свой вид, все части работали вместе и никогда не сдавались.

— Пирог? — спросила я.

— Чтобы отпраздновать твой последний день в девятом классе.

— Ну, это стоит отпраздновать. Три месяца без Пресли и ее подражателей.

Папа нахмурился:

— Дочка Брубейкеров всё ещё создаёт тебе проблемы?

— Пресли ненавидит меня, пап, — сказала я, оттирая тарелку в своей руке, — Всегда ненавидела.

— Ох, я помню времена, когда вы были друзьями.

— Все — друзья в детском садике, — проворчала я.

— Как ты думаешь, что случилось? — спросил он, закрывая холодильник.

Я повернулась к нему. Мысль о воспоминаниях каждого шага на пути изменения Пресли и ее решения дружить со мной вовсе не звучала привлекательной.

— Когда ты купил пирог?

Папа моргнул и заерзал:

— Что, милая?

— Ты взял выходной?

Папа улыбнулся своей лучшей натянутой улыбкой, той, что не касалась его глаз. Он пытался защитить меня от чего-то, что, как он думал, может не выдержать мое пятнадцатилетнее сердце.

В моей груди потяжелело.

— Они тебя уволили.

— Уже было пора, малышка. Цена на нефть снижалась месяцами. Я лишь один из семидесяти двух уволенных в моем секторе. Завтра их будет больше.

Я посмотрела вниз на тарелку, наполовину погруженную в мутную воду.

— Ты не просто один из семидесяти двух.

— С нами всё будет хорошо, Принцесса. Я обещаю.

Я смыла пену с тарелки в моей руке и, посмотрев на часы, поняла, почему папа был так озабочен временем. Мама скоро вернется домой, и ему придется рассказать ей. Папа всегда меня спасал от мамы, и как бы я не пыталась сделать то же самое для него, было невозможно смягчить ее гнев в этот раз.

Мы просто привыкли слышать ее смех, садиться ужинать и обсуждать, как прошел наш день, вместо тех вещей, о которых действительно стоило поговорить.

Я поставила чистую тарелку на столешницу.

— Я верю тебе. Ты что-нибудь придумаешь.

Его мягкая рука нежно опустилась на мое плечо.

— Конечно я придумаю. Заканчивай с тарелками и протри столешницу, а потом вынеси мусор, ладно?

Я кивнула, оперевшись на него, когда он поцеловал меня в щеку.

— Твои волосы растут. Это хорошо.

Я потянулась мокрыми кончиками пальцев к нескольким рыжеватым прядям, ближайших к моему лицу.

— Может, немного.

— Ты собираешься наконец-то отрастить их когда-нибудь? — спросил он с надеждой в голосе.

— Я знаю, тебе нравятся длинные волосы.

— Виноват, — сказал он, ткнув мне в бок, — Но ты можешь оставлять такую длину, какая тебе нравится. Это твои волосы.

Стрелки на часах заставили меня работать быстрее, и я гадала, почему папа хотел, чтобы мама пришла в чистый дом с ужином на столе. Зачем удостоверяться в том, что она в хорошем настроении, только чтобы всё разрушить плохими вестями?

В последние несколько месяцев мама волновалась о работе папы. Когда-то бывший прибежищем для пенсионеров, наш маленький городок все плохел и плохел — стало слишком много людей и недостаточно рабочих мест. Крупный нефтеперерабатывающий завод в соседнем городе закрылся, и большинство офисов переместились в Техас.

— Мы переедем? — спросила я, убирая последние сковородки. Эта мысль зажгла искорку надежды в моей груди.

Папа усмехнулся:

— Для переезда нужны деньги. Этот старый дом принадлежал семье мамы с 1917 года. Он, пожалуй, никогда меня не простит, если мы продадим его.

— Не вижу ничего плохого в его продаже. Он в любом случае слишком большой для нас.

— Кэтрин?

— Да?

— Не упоминай продажу дома при маме, хорошо? Ты просто расстроишь её ещё больше.

Я кивнула, вытирая столешницы. Уборку дома мы закончили в тишине. Папа погрузился в собственные мысли — наверное, обдумывал, как лучше сообщить новости. Я оставила его одного, видя, что он нервничает. Это заставило меня волноваться, потому что он стал профи в усмирении маминых взрывных вспышек и бессмысленных тирад. Со времен старшей школы он позволил ей взорваться только один раз, когда он только совершенствовал свои методы.

Когда я была маленькой, перед тем, как лечь спать, хотя бы раз в неделю, папа рассказал мне историю, как он влюбился в неё. Он пригласил её на свидание в первую неделю девятого класса и защищал её от издевательств, которым она подвергалась из-за завода её семьи. Отходы просочились через землю в подземные воды, и каждый раз, когда чей-то маме становилось плохо, каждый раз, когда кому-то диагностировали рак, вина вешалась на Ван Метеров. Папа говорил, что мой дед был жестоким человеком, но хуже всего он относился к моей маме, так что его смерть была облегчением. Он предостерегал меня никогда не говорить об этом в её присутствии и быть терпеливой к тому, что он называл вспышками. Я старалась изо всех сил игнорировать её вспышки и злобные замечания в сторону папы. Злость, которой она подвергалась, всегда была в её глазах, даже спустя двадцать лет после смерти деда.