Маленький Гарусов

– Бездарный?!

Марина Борисовна зажглась и воспела хвалу Гарусову пышным языком газетного некролога. Не была забыта и скромная гарусовская конструкция на стенде постоянной выставки, которая в трактовке Марины Борисовны выглядела как эпохальное изобретение. Закончила она так:

– Этот "бездарный", как вы говорите, студент прославит ваше имя, Роман Романович.

Стоп. Дело было чуть не испорчено. По мыслям Романа Романовича, его имя было уже прославлено. Марина Борисовна спешно поправилась:

– Еще больше прославит ваше имя.

– Поймите, Марина Борисовна, у меня уже два аспиранта и камни в почках. Откуда я возьму время на третьего?

– А не надо времени! Этот Гарусов, я его знаю, он очень самостоятельный, все делает наоборот, так что им лучше не руководить. Фактически придется только записывать нагрузку. А если все-таки надо будет, я Гарусову помогу...

При слове "нагрузка" Роман Романович дрогнул. У него уже несколько лет был "хронический недогруз", до которого могла докопаться какая-нибудь комиссия. Он еще покобенился и согласился. Судьба Гарусова была решена. Марина Борисовна, плача от радости, послала ему торжествующее письмо, в котором щедро живописала его блестящее научное будущее. Прочитав это письмо, совестливый Гарусов чуть было не отказался от аспирантуры, но любовь превозмогла, и он начал готовиться к экзаменам. До них оставалось еще месяца два.

– Какая все-таки, Марфа Даниловна, у научных сотрудников работа тяжелая!
– жаловалась Зоя своей подруге.- Придет, покушает и сядет, ночью лампу прикроет и опять сидит, конспектирует. А если его мозгами кормить, как вы думаете, не поможет?

– И-и, дева,- тянула Марфа Даниловна,- у каждого своя ноша, кто руками трудится, кто ногами, а кто и сидячим местом. Всякому своя сопля солона. Вот знала я одного, в театре осветителя. Тоже тяжело работал. Придет домой - пот с него дождиком так и льет, так и льет. Он - голову под кран, а жене кричит, чтобы горчичники на пятки ему ставить. Все тяжело, милая, все трудно...

Разговоры на скамейке становились с каждым разом грустнее, потому что приближалась разлука: Марфа Даниловна уезжала, наконец-то, к дочке с зятем и ничего хорошего не ждала. Вскоре она в самом деле уехала, и Зоя осталась совсем одна. И Гарусов тоже уехал - сдавать экзамены в Ленинград. И Ниночка заболела корью. Все одно к одному.

13

Вступительные экзамены Гарусов сдал успешно: две пятерки, одна четверка. Марина Борисовна вела себя как самая отъявленная мамаша, запихивающая своего сына в вуз. По поводу четверки она чуть не вцепилась в горло экзаменатору. Но тот оказался упрямым и пятерки не натянул:

– Выучил добросовестно, а полета мысли не видно.

– Какой в вашем предмете может быть полет?..

Как бы то ни было, Гарусов сдал, был принят в аспирантуру, и ему оставалось только съездить в Воронеж за семьей.

Накануне отъезда он зашел к Марине Борисовне отдать книги, которые брал у нее для подготовки к экзамену. Гарусов еще никогда не был у нее дома и не представлял себе, как она живет. То, что он увидел, его поразило.

Прежде всего, обстановка - старинная мебель, которую он, по своей серости, отнес не то к восемнадцатому веку, не то к семнадцатому (на самом деле это был буржуазный модерн начала двадцатого). Плешивые бархатные кресла, колченогие столики. И запах - пылью, медом, старинными тканями. Комната была загромождена вещами, и всюду, с полу до потолка, царили книги стоя и лежа, рядами и россыпью. Гарусову это было непривычно. Там, где он бывал, книгами не владели, их брали в библиотеке. Иметь собственную библиотеку казалось ему излишеством, вроде как иметь собственный троллейбус.

На участках стен, не занятых книжными полками, висели большие фотографии в рамках, тоже ужасно старинные. На одной из них молодая женщина с узким лицом, чем-то ему знакомым, держала на коленях толстого младенца в кружевном платьице. Младенец был задумчив, с голыми ножками, и пальцы на них были трогательно растопырены ("Ноги как ромашки",- подумал Гарусов).

– Это моя мама,- пояснила Марина Борисовна,- а это, на коленях, я сама. Не похожа?

– Нет,- честно ответил Гарусов.- Я бы вас не узнал. Марина Борисовна слегка смутилась.

– Ничего не поделаешь, время идет... Вы пока посидите, а я поставлю чай.

– Не беспокойтесь, Марина Борисовна, я лучше пойду. Она замахала на него маленькой ручкой:

– Цыц! Не смейте и думать! От меня еще никто без чаю не уходил. Вот вам конфета, сосите и смотрите альбом. Вы любите фотографии?

Гарусов сам не знал, но ответил:

– Люблю.

– Ой,- обрадовалась Марина Борисовна,- вот и я люблю смотреть на разных людей. Люди - это опознавательные признаки жизни.

Сказано было непонятно, но хорошо. Гарусов взял толстенный бархатный альбом и отстегнул бронзовые застежки. Оттуда обильно полезли снимки, как будто они были там под давлением.

– Ничего-ничего, потом мы упихаем все это обратно. Я уже пробовала, удивительно емкий альбом.

Марина Борисовна ушла ставить чай, а Гарусов сосал леденец и перебирал снимки. Их было много, и все разные - старинные и современные, пожелтевшие и передержанные (Гарусов фотографию отчасти знал). На некоторых он с волнением узнавал Марину Борисовну: те же длинные глаза, удивленные губы, та же тонкость в овале, теперь уже слегка помятом временем. На одном снимке она стояла лицом к лицу с каким-то большим черным, резко смеющимся человеком. Они смотрели друг на друга сквозь струны теннисной ракетки, и на удлиненное лицо молодой Марины Борисовны падала клетчатая тень. Как они друг на друга смотрели...

Но тут в коридоре послышался грохот, кто-то, сварливо повышая тон, женским неумелым слогом стал ругаться, а потом нежный голос Марины Борисовны с педагогической отчетливостью сказал:

– Отлично, Анна Григорьевна, милая, завтра мы обо всем этом поговорим, а теперь пропустите меня, пожалуйста, я чайник несу, могу вас ошпарить.

– Чайники, кофейники,- отвечал первый женский голос.- А где мои чайники, где мои кофейники? Нету их. Прогорела вся моя жизнь. Смерть одна у меня осталась. Придет, скажу ей: здравствуй, дорогая гостья моя смерть, давно я тебя жду не дождусь. Марина Борисовна, святая женщина, одолжи ты мне до понедельника два восемьдесят семь. Я же не трешку прошу, только два восемьдесят семь.

– Да вредно же вам пить, Анна Григорьевна,- опять зазвучал убедительный нежный голос.- Я вам даю, а совесть меня мучает, может быть, этим я вас убиваю.

– А ты не думай, дай, как человек человеку.

– Да и нет у меня сейчас денег.

– По-оследний раз дай. Самый последний.

– Ладно уж, последний раз. Только вы потом не отказывайтесь, помните, что мне обещали.

Дверь отворилась, и вошла Марина Борисовна с чайником в руке, а за ней - средних лет обглоданно-худая женщина с блестящими глазами.

– Познакомьтесь, это мой ученик, способнейший молодой ученый, Толя Гарусов, а это моя соседка Анна Григорьевна, тоже очень хороший человек.

Способнейший молодой ученый молча встал и поклонился. Анна Григорьевна с ужимкой подала ему узкую холодную руку:

– Очень приятно, молодой человек, очень приятно. Наукой, значит, занимаетесь?

– Наукой.

– А не женаты, простите за вопрос?

– Женат.

– Такой молодой, и уже женаты.

Тем временем Марина Борисовна искала сумочку.