Маленький Марс

Никакой музыки. Никаких грибов. Никакого стресса. Мы стали соблюдать эти правила сразу же, как только переступили порог больницы. Мы переехали на окраину города, где не было ни консерватории, ни концертного зала, ни даже музыкальной школы. Из нашего окна на семнадцатом этаже видны такие же бело-желтые многоэтажки, и чтобы добраться до ближайшего леса, пришлось бы проехать не один десяток километров. Нам не нужно было ходить на работу: к счастью, фармацевтические компании платят большие деньги за то, чтобы изучать состояние таких, как мы. К несчастью, ни одна из этих компаний пока не придумала лекарства, которое смогло бы нам помочь.

Мы просыпаемся поздно и еще до завтрака принимаем экспериментальные успокоительные таблетки. Иногда они желтые, иногда – светло-голубые, а иногда – капсулы с оранжевой полосой посередине. Мы запиваем их водой (не слишком холодной), варим кофе (не очень крепкий), читаем (только книги, которые не могут нас взволновать). За продуктами мы ходим в магазин, где никогда не бывает грибов. Мы любим кино, но сознательно избегаем музыкальных картин. Раз в год мы ездим отдыхать в самые жаркие страны посреди пустыни, где днем с огнем не встретишь лес. И останавливаемся в глухих деревушках, где музыкальный инструмент – неслыханная роскошь.

По вечерам мы беремся за руки и гуляем вдоль бело-желтых многоэтажек. Мы стараемся не смотреть в сторону детских площадок, ведь дети – это сильнейший в жизни стресс. После грибов и музыки, разумеется. Мы рано ложимся спать, и закрыв глаза, внимательно прислушиваемся к стуку наших сердец.

Каждый месяц мы ходим на обследования. Врачи подсоединяют к нашим сердцам провода, и мы видим на мониторе, что кроваво-красные трещинки стали еще немного меньше. На обратном пути мы заходим в кафе, выпиваем по бокалу вина (непременно разбавляем водой) и улыбаемся друг другу.

– Никакой музыки, – говорю я.

– Никаких грибов, – напоминает он.

И каждый из нас думает, что в сущности, мы – идеальная пара.

Иногда мы читаем о тех, кто специально раскрывает свое сердце и говорит, что счастлив. Мы смотрим друг на друга и представляем, как это могло бы быть. Но мы слишком осторожны, чтобы рисковать.

В тот вечер воздух был особенно теплым и прозрачным. Я тогда впервые заметила, что в его темных кудрях появились седые прядки.

– Пройдемся пешком? – спросил он, когда мы вышли из кафе, отметив очередное обследование.

– Никакой физической нагрузки! – напомнила я.

– Пройдем всего пару остановок. Не будем торопиться. И не волнуйся! Никакого стресса!

Мы шли не спеша, взявшись за руки, и смотрели по сторонам. Наверное, вино все же ударило нам в голову. Иначе как объяснить, что мы ничего не заметили? Может быть, звуки долетали до нас издалека, но мы не обратили внимание? Или они сделали перерыв и возобновили игру несколько секунд назад? Мы вышли на площадь и остановились, как вкопанные. Прямо перед нами на газоне расположились четверо – трое парней и девушка в невесомом платье бледно-желтого цвета. Струнный квартет. Музыка. Они играли что-то нежное и певучее, и вокруг них уже собрались люди – они стояли вокруг, сидели на скамейках, лежали на траве.

Он до боли сжал мою руку, и в ту же секунду я поняла, что сейчас случится. Я пыталась тянуть его в сторону, но куда там! Он быстро прижал меня к себе – так крепко, что хрустнули кости, совершенно не заботясь о безопасности наших сердец. А потом рванулся вперед и в два прыжка оказался на газоне. Он сказал что-то на ухо парню, тот удивленно взглянул на незнакомца, а потом передал ему скрипку.

Он взмахнул смычком, и в ту же секунду что-то неуловимо изменилось. Как будто его партия расставила все по местам, связав все четыре инструмента в один ликующий голос. И мир стал единым. И горе ушло. И все трещинки, которые могли появиться в чьих-то сердцах, разгладились в одно мгновенье.

Он смотрел прямо на меня, а музыка лилась из его рук и да – прямо из сердца. И в этой удивительной мелодии было все, от чего мы отказались, – наши страхи и мечты, наши нерожденные дети, наша страсть и ненасытная жизнь. Все то, что еще можно было исправить, и то что уже совершенно невозможно вернуть.

А люди поворачивались к нему, забывая о недоеденных чипсах. Новые слушатели стекались из переулков и постепенно заполняли площадь. Музыка становилась все громче, поэтому вряд ли кто-то кроме меня услышал хлопок, с которым раскрылось его сердце. Не спрашивайте как, но я в одно мгновенье поняла, что теперь это были не трещины. Его сердечная кора взорвалась и рассыпалась в пыль. И мне не нужен был монитор, чтобы понять, что его сердце стало беззащитным и ярко-алым.

Он крикнул мне:

– Это не страшно!

Мое собственное сердце сжалось в комок, а потом вдруг хлопнуло и стало огромным и тяжелым. Странно, но в этот раз это действительно не было страшно. Мне даже показалось, что дышать стало легче.

Я почти не удивилась, когда услышала рядом еще один хлопок, а потом они начали раздаваться один за другим – как будто лопались воздушные шары или раскрывался в микроволновке соленый попкорн. Люди бледнели, хватались за сердце, кто-то без сил опускался на траву. А воздух был теплым и ароматным, как никогда, и казалось, что этим воздухом, и этим звуком можно просто захлебнуться. Кто-то вызвал по телефону врачей и полицейских, но оказалось, что в сущности они ничем не отличаются от остальных людей. Их кора точно так же трещала и лопалась, превращая сердце в открытую рану.

Когда солнце стало клониться к закату, он вернул скрипку законному владельцу и подошел ко мне.

– А теперь – за грибами, – решительно объявил он.

– За грибами? На ночь глядя?

– Мы возьмем фонари.

Квартет у нас за спиной продолжал играть, с разных сторон доносились хлопки, а он прижимал меня к себе, и если бы мое сердце все еще было покрыто корой, оно бы наверняка разорвалось еще раз.

Помощник

За считанные дни он превратил мою жизнь в кошмар. Он изводил меня шумом – стучал по трубам, звонко топал в пустом коридоре и тоскливо вздыхал по ночам. В кухне перегорели все лампочки, пульт от телевизора потерялся, а флакон моих любимых духов упал в ванной на пол и разбился вдребезги. Компьютер жил своей собственной жизнью – с легким шорохом включался вечером и ласково шелестел до утра. Я перестала его заряжать, но это не помогало: аккумулятору больше не было никакого дела до электричества.

А во вторник, когда я вернулась с работы, он по-хозяйски сидел в моей кухне на подоконнике и болтал ногами – маленький такой мужичок, ростом с обыкновенную детскую куклу. Видели уродливых резиновых пупсов со сморщенными личиками и вытаращенными глазами? Физиономия у мужичка была такая же сморщенная, глазки прятались под густыми бровями, на голове – помятая зеленая шляпа, на ногах – крошечные лапоточки.

Когда я застыла в дверях, он потер свои сморщенные ручки и вежливо сказал:

– Ну здравствуй, хозяюшка!

Говорил он звучно и нараспев – так разговаривают умудренные жизнью старики в спектаклях по пьесам Островского. Я смотрела на мужичка, а мужичок – на меня. Глазки у него были маленькие и хитрые.

– Ты кто? – спросила я.

Мой гость тяжело вздохнул, как будто моя глупость глубоко его ранила, и погладил хрестоматийную бороду – густую, окладистую, с проседью. Вопрос действительно был бестолковый. Без этого вопроса вполне можно было бы обойтись – ясно же, что домовой. Таким его на всех картинках рисуют. Но одно дело – знать, как выглядит домовой на картинке, и совсем другое – видеть его рядом с мультиваркой на подоконнике собственной кухни.