Маленький журавль из мертвой деревни

Тацуру пожевала губами. На сердце стало теплее, но она решила подождать еще немного, пусть подойдет к ней вместе с Сяохуань и как следует попросит мира.

— Ну и упрямься! До того доупрямишься, что помрешь на этом бетонном полу! — сказала Сяохуань. Она ушла в комнату, сняла ватный тюфяк со своей кровати и вынесла его в коридор. Сяохуань была привычная и к ссорам, и к дракам и зла никогда не помнила. Ласковей всего она бывала как раз с теми, с кем только что поссорилась или подралась.

— И охота тебе быть такой ослицей? Околеешь ведь! — она постелила Тацуру тюфяк и хорошенько его разгладила.

Тацуру ничего не сказала и с места не двинулась, но стоило Сяохуань уйти, как она опустилась на колени, аккуратно свернула тюфяк и отнесла обратно в маленькую комнату. Бестолковый, скомканный мир ей не нужен.

— Полюбуйся, ну не ослица ли? — шепнула Сяохуань Чжан Цзяню.

Тацуру знала, о чем они шепчутся.

С приходом зимы она сама перебралась из коридора в большую комнату, положила свой тюфяк между постелями Эрхая и Дахая. «Раз тетя с нами будет спать, папе надо уйти, а то как мы все вместе уляжемся?» — хриплыми, ломающимися голосами сказали близнецы.

Тацуру быстро привыкла спать вместе с детьми, иногда укладывала головы мальчиков себе под мышки и переговаривалась с ними на том самом, понятном только им языке. Став школьниками, близнецы почти разучились говорить на своем молочном наречии, но теперь, перебросившись с Тацуру парой фраз, снова его вспомнили. Они вплетали в свои разговоры японские и китайские слова, младенческие и детские, а теперь еще и слова из большого мира. Это был очень секретный язык, ни Сяохуань, ни Чжан Цзянь его не знали. На этом языке они обсуждали все на свете, Дахай рассказывал, что мечтает стать центровым в баскетбольной команде, Эрхай говорил про своего Черныша. Иногда дети заговаривали и про мир взрослых: теперь появились люди под названием хунвэйбины, эти самые хунвэйбины перевернули вверх дном и горком, и обком, а мэра и губернатора связали и провели по улицам.

На кровати Тацуру ложилась у самого края, рослый Дахай спал посередине, а Эрхай у окна: за окном, на балконе, было место Черныша. Иногда дета заснут, а Тацуру лежит и слушает голоса за стеной. Прокуренный смех Сяохуань, редкие реплики Чжан Цзяня. Смейтесь, разговаривайте, Тацуру больше не больно.

Пару раз Дахай забирался под одеяло к тете и спал с ней в обнимку. Проснувшись, Тацуру кое-как перекладывала его на место. Дахай рос настоящим красавцем, уже и мускулы появились, Тацуру не представляла, как такой большой мальчик мог выйти из ее тела.

Скоро занятия в школах прекратились. Тем утром близнецы пришли домой и сказали, что поедут «обмениваться опытом». Каким-таким опытом? «Великий обмен опытом во имя Культурной революции», что, даже про это не слышали? Звучит нехорошо, никуда не поедете. Мама, какая же ты отсталая! А ты только заметил? Я уже давным-давно отсталая…

Чжаны, как и все остальные родители в доме, запирали, били, ругали детей: малы еще, а уж пятки зачесались бежать и «опытом обмениваться». Никогда не бывало, чтобы сразу так много детей шло наперекор своим родителям. На террасе за каждой дверью слышался гневный рев матерей: «Только попробуй! Разорву тебя, сосунка!» «На колени! Кто разрешал вставать!» «Если еще поймаю на „обмене опытом“ потащишь наверх две корзины угольных брикетов!» Но дети все равно уезжали. Тихонько сбегали, крали деньги, чтобы гулить билет, смешивались с толпой студентов и незаметно садились в поезд.

Дахай с Эрхаем сбежали вместе, три дня без еды, воды и туалета ехали в битком набитом вагоне, а потом толпа их разделила: один оказался в Гуанчжоу, а второй уехал в Пекин. Спустя месяц Эрхай вернулся из Гуанчжоу: привез с собой ананасы и пять значков с председателем Мао, приколотых к рубашке. Радостно крикнул с порога: «Мам, я вернулся!» — словно и не было между ними ссоры.

А старший все не приезжал. Только прислал из Пекина Цитатник председателя Мао [99] , а в нем письмо; в письме Дахай рассказывал, что уже дважды встречался с вождем, а сейчас поедет в Сибэй [100] . повезет туда пламя революции.

99

В годы «культурной революции» (1966–1976 гт.) за пересылку Цитатника почтовая плата не взималась.

100

Сибэй — регион на северо-западе Китая, охватывает территорию провинций Шэньси. Ганьсу и Цинхай.

Вернулся Дахай настоящим «красным дьяволенком» [101] . Одет в застиранную добела военную форму, всю в грязных пятнах, сам так и сыплет новыми словами, по любому вопросу может дать свое окончательное заключение. Голос у Дахая стал очень красивым, и росту прибавилось на два цуня. Сяохуань плакала от радости и все повторяла: чертов поросенок, и как это мы вырастили такого красавца, дома-то отродясь было хоть шаром покати!

Ночью Тацуру хотела поговорить с сыновьями, как раньше. Эрхай пару раз ответил, а Дахай отвернулся и скоро заснул. С тех пор он больше никогда не говорил на их секретном языке.

101

Красными дьяволятами во время Великого похода (1934–1935 гт.) называли детей, примкнувших к отрядам Китайской рабоче-крестьянской Красной Армии.

Много недель от Ятоу не было весточки. Раньше она всегда писала раз в неделю, делилась хорошими новостями. Когда новостей не было, все равно присылала несколько заботливых строк: мама, поменьше кури, говорят, табак вреден для здоровья; тетя, не утомляй себя домашними делами, чем больше их делаешь, тем больше становится; папа, не скучай, ступай порыбачь с тем-то дядюшкой. Дахай, не будь таким скромником, сходи на отбор в молодежную баскетбольную команду, попробуй свои силы…

Близнецы теперь больше всего полюбили писать сестре. Они забросали Ятоу письмами, спрашивая, почему от нее так долго нет вестей. Наконец пришел ответ, вложенный в Цитатник председателя Мао. Обычно в Цитатнике Ятоу присылала родителям деньги — вкладывала по два-три юаня под обложку, словно под присмотром председателя Мао деньги никто не тронет. В письме Ятоу просила маму купить несколько чи крестьянской самотканой холстины и сшить ей рубаху. Такая просьба показалась семье очень странной, но Сяохуань все исполнила. В другой раз Ятоу попросила пару самодельных крестьянских башмаков из холстины, специально написала, чтоб городские туфли, какие шьют мама или тетя, ей не присылали, нужны самые настоящие холщовые башмаки. Письма Ятоу становились все чуднее, никто из домочадцев не мог взять в толк, что она задумала, один Дахай понимал сестру: Ятоу хочет носить крестьянские башмаки, значит, не забывает о великой стратегии «деревня окружает город» [102] , принятой нашей армией, и великом завете «рассчитывать лишь на чумизу и винтовки»! [103] На улице и в школе Дахай был до боли застенчивым ребенком, зато дома говорил всегда так убедительно, что даже Эрхая ставил в тупик.

102

Во время «культурной революции» в деревнях стали создаваться вооруженные крестьянские отряды на базе народного ополчения, которые вводились в города для поддержки местных властей.

103

Лозунг Мао Цзэдуна: «Мы рассчитываем лишь на чумизу и винтовки, но история в конце концов докажет, что наши чумиза и винтовки сильнее самолетов и танков Чан Кайши».

А Ятоу чудила дальше: она помнила, что отец когда-то работал в поле, и в новом письме спрашивала его, как сеют пшеницу, как мотыжат землю, как собирают урожай, когда сажают гаолян и просо. Ответив дочери, Чжан Цзянь решил потолковать с Сяохуань:

— Скажи, с ней все нормально?

— А что не так?

— Она ведь должна на самолете летать? Неужто ее на деревенские работы перебросили?

— Если это не мешает ей быть бойцом-отличником, какая разница! — Получив от Ятоу металлический значок бойца-отличника, Сяохуань пронесла его по всем шестнадцати квартирам в доме, сначала показала соседям, потом и Дохэ. Та молча слушала, до чего же гордое это звание — боец-отличник, и беспомощно смотрела, как значок снова уносят. На другой день Сяохуань увидела, что Дохэ приколола его к своей подушке.

Дахай объяснял письма Ятоу так:

— Это значит, что у моей сестры революционное сознание, бескомпромиссное поведение, и она не забывает, что крестьянство в нашей стране — самый нищий класс!

Но Эрхай, не веря такому объяснению, снова и снова перечитывал сестрины письма, пытаясь добраться до разгадки и сделать тайное явным.

То была великая эпоха, когда тайное становилось явным каждый день. В одну из квартир в доме ни с того ни с сего нагрянула толпа хунвэйбинов, и тайное стало явным: вся семья — замаскированные тайваньские шпионы, слушают тайваньскую радиостанцию! И соседку из дома напротив тоже вывели на чистую воду: до того как стать женой рабочего, она была подстилкой гоминьдановского ротного командира! В школе, где учились близнецы, работал один преподаватель, вроде приличный человек, а хунвэйбины чуть копнули — оказалось, правый элемент, искусно избежавший соответствующей кампании.

Красно-белые здания жилого квартала обветшали до безобразия, но ежедневно сменявшиеся транспаранты с черными иероглифами на белой бумаге приводили их к единому виду. Если в каком доме находили еще парочку отщепенцев, тот дом облачался в скромный белый наряд: с балконов, выходивших и на улицу, и во двор, плавно ниспадали транспаранты, защищая стены от солнца и ветра.

И старшему, Чжан Те, и младшему, Чжан Гану [104] , и Чернышу казалось, что делить время с великой эпохой куда почетней и увлекательней, чем сидеть дома, и они порой бывали так заняты, что не появлялись дома целыми сутками. Особенно Чжан Те — он был старшиной отряда хунвэйбинов, носил потрепанную военную форму, которую выменял у детей какого-то военнослужащего на отцовскую брезентовую спецовку. На родителей и тетю Дахай смотрел с раздражением, словно говоря: «Да что вы все понимаете!»

104

Иероглиф ган в имени Чжан Гана означает «сталь», иероглиф те в имени Чжан Те — «железо».