Малиновые облака

У девушек для Вею была излюбленная частушка:

Тебя любят все двенадцать

И тринадцатая я.

У твоей, Вею, гармошки

Голос звонче соловья.

Что тут говорить, действительно, у Вею было много подружек. И надо сказать: у него не двенадцать подружек было, а двенадцать по двенадцати. Посчитайте-ка: у нас в округе двенадцать деревень, в каждой если двенадцать девушек — сколько наберется? Конечно, не все считались они его, но все они мечтали о нем, все хотели стать его милой. Пусть бы он сказал только одной из них, пообещал двоим из них, клятвенно уверял трех, обманул бы все двенадцать — все равно только ему верили, все равно лишь бы он был на белом свете.

Вот какой был тогда Вею! Никакому парню не доставалась такая слава, и сейчас ни одному парню даже во сне не приснится такая почесть. Он купался в славе, как нынче мы купаемся в речке, он пил эту славу-нектар, как мы сейчас по утрам пьем молоко. Вот каков был Вею тогда! Хороший из хороших, красивый из красивых, всем гармонистам гармонист, умнейший из умных, самый нужный человек из всех!

Пусть многие явно и тайно мечтали о нем, сам же Вею думал об одной-единственной из всех, и из своей же деревни. Глаза ее — как майское небо, волосы — как смоль. Это была красавица Елук. И в кого уродилась такая? Вообще у марийцев редко встречаются смуглые да черные. В большинстве они белые да русые. А Елук резко отличалась от своих подружек. И лицом, и характером, и манерой держаться. Многие на нее заглядывались, но все получали от ворот поворот. Решительная, смелая, резкая. Скажет — сделает. Раз увидишь ее — хочется смотреть и смотреть. Такая она была молодая да пригожая. Вею провожает одну девушку — думает о ней, возьмет руку другой девушки — представляет, что это рука Елук, сядет на колени к третьей девушке — мечтает, что сидит на коленях Елук. Он не то чтобы не разрешал взглянуть на нее другим парням — сам стеснялся поднять на нее глаза…

Вею ждал того момента, когда придет к ней свататься. А то, что она будет его женой — никогда не сомневался. Об этом он твердо знал, об этом догадывалась и она. А пока еще рано свататься. Пусть немного подрастет она, наберется ума-разума, потом можно и увести к себе. «Скоро вот придет осень, уберут хлеба с полей, тогда и уведу к маме. Посмотри, — скажу, — мать, вот кого люблю я больше жизни, больше себя. И будет она моей женой на всю жизнь. Нравится она тебе?» — «Ой, очень нравится, — скажет мать. — Я тоже думала только о ней. Ждала, когда же ты приведешь ее». — «А как ты почувствовала это?» — спросит он. «Сердце матери всегда чует», — скажет она тогда. Так думал Вею.

Но пока не надо тревожить сердце Елук. И близко он к ней не подойдет, и разговор не поведет — пусть до поры до времени она живет, не догадываясь ни о чем. Лишь однажды он, даже не сказал, а намекнул — и хватит этого. Придет время — скажет, назовет милой невестой своей, заставит ее взлететь душой до самого поднебесья от радости, даст ей в руки огромное, просторное счастье… Так думал Вею, лелеял свою мечту.

Но в жизни всегда получается почему-то так: об одной думаешь — та выходит замуж за другого, на одной хочешь жениться — берешь в жены другую, любишь гармониста — станешь женой плотника, которому медведь на ухо наступил.

Елук догадывалась, знала думы гармониста, долго ждала его — не дождалась, в нужный момент, видимо, все жданки кончились. Пришел к ней свататься с Верхней улицы парень, пришел тихо, никому не сказав: не дай бог, чтобы узнал об этом Вею. Она по своей воле выпила чарку водки, села на тарантас и укатила к своему будущему мужу насовсем. И свадьбу начали тихо, но весть об этом разнеслась быстро по всей округе.

Вею никак не ожидал этого, никогда не думал, что так может случиться, что из-под носа его уведут его будущую жену. Услышал такую новость — своим ушам не поверил. Весь будто окаменел, забыв все слова, какие он знал, и прокляв все на свете.

Три дня играли свадьбу на Верхней улице, три дня пировала вся деревня. Только не было там Вею — первого гармониста. Под конец и он не утерпел, взял под мышку гармонь, пришел на свадьбу.

Елук сидела за столом в подвенечном платье рядом со своим будущим мужем. Подняла вуаль, посмотрела на него зло, сердито, схватила со стола стакан водки, подошла и подала ему.

— Я твоей была тринадцатой. С малых лет думала, хотела стать первой твоей. Мечтала стать на всю жизнь… Теперь всю жизнь сам пеняй на себя — я вышла за другого, — перед всей свадьбой громко сказала она.

Вею взял стакан, бросил его об пол, потом повыше поднял гармонь, тоже швырнул на пол и, как сумасшедший, выбежал вон…

После этого Вею никогда не выходил на гуляния. Приглашали его и на свадьбу, и на удырюш — всех выгонял из дома, никого не подпускал к себе. Стал нелюдимым, неразговорчивым. И люди все реже и реже приглашали его и постепенно как бы забыли о нем…

После свадьбы, спустя два месяца, приходил к нему муж Елук. Принес отремонтированную гармонь и поставил на стол четверть водки…

Если не играть на гармони, то, говорят, она испортится. Голос ее станет сиплым, меха заплесневеют. И с человеком происходит то же самое. Сидит он в санях быстро скачущей жизни и на повороте вдруг вывалится в сугроб далеко от дороги. Кругом буран, метель. Дорогу занесло, трудно снова ее найти. Спешит, торопится выйти на дорогу, но крылатые кони жизни не ждут — скачут да скачут вперед.

* * *

Под вечер пришел к Вею Роман Микур. В длинном до пят тулупе, в большом малахае, в валенках. А сам он маленький; кажется, не Микур зашел, а суслон ввалился.

— Разговариваешь? — приветствует Микур, хотя не с кем разговаривать Вею, один сидит он. Но таков обычай, вместо «здравствуйте» мариец всегда говорит «разговариваешь» или «пусть обед ваш будет спорым», если хозяева сидят за столом.

Микур выпрастывает из малахая маленькую головку, бросает на лавку тулуп и предстает перед Вею маленьким «мальчиком» с жидкой бороденкой, седой как лунь.

— Один, что ли? — снова спрашивает он, оглядываясь кругом.

— Мать ушла куда-то, — отвечает Вею.

— А-а, — говорит Микур, притыкает свое маленькое тело к краю длинной лавки.

Микур свободно вздыхает, крохотной ладошкой своей проводит сверху вниз по лицу, потом уже мокрой ладошкой поправляет волосы, опять, наклоняясь, оглядывается кругом.

Дав1ю перестали ходить к Вею, никто никуда не приглашает его. Молодые и забыли давно, что такое удырюш, забыли и старинное сватовство, и устройство свадьбы. Встретятся теперь парень с девушкой, договорятся меж собой сами, без сватьев, и заиграют свадьбу в Доме культуры. Широко, с размахом, с машинами, мотоциклами. Крутят радиолы, магнитофоны, а то еще и под оркестр. И не нужна никому гармонь. А те, которые не доросли до жениховства и до замужества, прыгают в Доме культуры какой-нибудь твист или шейк под радиолу… А старики сидят дома, смотрят телевизор.

Один Роман Микур частенько наведывается к Вею. Знает он боль гармониста. А поскольку живет по соседству с Елук, что увидит, услышит, узнает о ней — тотчас спешит передать Бею, благо у того всегда выпить найдется.

— А-а-а, — опять затянет Микур и тотчас же закрывает рот. — «Не надо мешать Вею, пусть играет», — думает он.

А как начинать разговор, по какому руслу пустить — не знает Микур.

— Живут? — спрашивает Вею, подсказывая этим, что надо начинать с этого.

— Живу-ут, — оживляется Микур.