#Малоизвестная актриса и #Простостихи

«Как ты? Как работа? Как жена, как дочка? Ну и хорошо, что хорошо. У меня тоже все хорошо, спасибо. Театр, сын, премьера, новая песня, новое стихотворение и старые ботинки. Нет, другие, не красные. Тем, красным, уже давно каюк. Да и хрен с ними. Что делаю? Слушай, я уже, наверное, спать. Да, у нас же ночь-полночь. Ну, на связи, пока!» Слава богу, это закончилось. И нет ревности, желания что-то вернуть, сожалений об упущенных возможностях, которые так искренне и открыто были предложены. Шесть раз были предложены. И шесть раз я от них отказалась. А есть щемящее ощущение пропасти. Какие же мы теперь чужие. Какие же мы были свои. Я расчесывала твои длинные, густые, совершенно прекрасные и абсолютно еврейские волосы, которые не могла удержать ни одна резинка. Они не помещались в кулаке, и мы смеялись, что у Далилы против тебя не было бы никаких шансов. Ты хватал ночью такси, когда я говорила, что соскучилась. Мы плакали у поезда, который увозил тебя после окончательного, шестого отказа, целовались до истерики на Арбате возле художника, который продавал картинки с глупыми ежиками. Долго-долго, несмотря на большие трудности, связанные с огромной разницей в росте.

Волосы острижены. Такси ночью из Калифорнии в Москву взять нельзя, да я и не скучаю. На Арбате больше нет художников с глупыми картинками. Там вообще ничего больше нет, хорошо, что ты не видишь, какой он стал чистый и чужой. И мы чужие. И тебе неинтересно, чем дышу я, а мне, по правде сказать, неинтересно, чем ты. У тебя все хорошо, у меня все хорошо. Ничего не осталось в сухом остатке, кроме картинки с тремя дурацкими ежами, которую ты мне купил на старом Старом Арбате, и двух стихотворений, которые я всегда читаю на концертах. И когда читаю, то слезы текут сами собой. И зрители в зале, наверное, думают, что я умираю от любви. Или что я хорошая актриса. Все проще, господа, я просто думаю о том, что мы теперь совершенно чужие. Только это.

В театре N я проработала шесть лет. После второй сессии первого курса как гром среди ясного неба прозвучало: «Аничкова и Мустафина с рассказом Чехова “Хористка” – ввод в спектакль театра N». Я думала, умру от внутреннего разрыва счастья. Замирая от всех известных психиатрии патологий, мы поднялись по маленькой лесенке мимо афиш с настоящими, всамделишными артистами и вошли в здание театра. Все вокруг было мучительно чудесным. Все эти важные люди, гримерные комнаты, табличка «Тишина» у входа в зал и «актерский» салат за 50 рублей. И понеслось. Старания, мучения, косые взгляды, теплые люди, ночевки на полу между экзаменами и спектаклями, репетиции, спектакли, интриги, расследования… Театр N стал роднее, чем дом. По крайней мере, количество проведенных в нем часов перевешивало время, проведенное дома, примерно в шесть раз. Я знаю про это здание все. Знаю все его входы и переходы, знаю, что у бархатной занавески, закрывающей вход в зрительный зал, есть со стороны коридора веревочка, которую удобно теребить, успокаиваясь перед выходом на сцену через центральную дверь. Знаю, что царапину на синей свежевыкрашенной стене оставили мои однокурсники, когда тащили в темноте декорацию по узкому коридору. Знаю все голоса и звуки этого дома, знаю, увы, все его законы и нюансы. Знаю, как этот дом пахнет, когда твой дипломный спектакль берут в репертуар. Знаю, как выглядит приказ на актерской доске информации, которым на твою роль назначены две заслуженные артистки России. И как убого смотрится на нем твоя фамилия с пометкой «помочь с вводом». Знаю, сколько ступенек нужно пробежать, собравши волю в кулак, чтобы рыдать уже на улице. Чтобы никто не видел.

Я теперь редко туда захожу. Отболело, затянулось, двинулись тектонические плиты, и все стало гораздо лучше, чем могло бы быть, если бы этот дом меня не отрыгнул. Захожу редко, но с удовольствием: я рада людям, я все еще помню запахи, голоса и нюансы. Но мы совершенно чужие. То есть абсолютно. И вот она, та самая царапина на синей стене, и веревочка моя на месте, а шевелений души больше нет. Мы чужие, дом. В тебе нет необходимости, истеричной потребности и смысла. Твое здоровье!

Свадебное платье. Мое свадебное платье. Штука громоздкая, занимающая своими фатиновыми юбками кучу полезного места в шкафу. Я помню, как мы тебя искали. Все, что предлагали свадебные салоны, было пошлым, уродским или не вмещающим в себя всю мою красоту. И когда отчаяние достигло предела и я была близка к мысли сходить в загс в кедах, ты вдруг мне попалось. Висело в дальнем углу, завешенное своими сестрами-уродами с бесконечными рюшами, стразами и у…бищными розами. Ты безнадежно дремало среди всего этого торжества неминуемых драк ближе к торту, открыток, начинающихся словами «у обручального кольца начала нет и нет конца», манящего своих будущих владелиц чудесной перспективой семейных поездок в «Ашан» по субботам. Я тебя увидела и поняла, что мы совершенно родные. Ты такое же «не такое», как я. Ты больше смешное, чем красивое. Тебя нужно рассмотреть, чтобы заметить. Зато, когда заметят, уже не забудут, можешь быть уверено. И никакого «Ашана» после тебя не будет, что само по себе уже серьезный аргумент в твою пользу.

И день свадьбы с твоим участием вышел замечательным. Счастливым, в меру идиотским и незабываемым. Мы с тобой покурили прямо перед входом в загс, еще разок проверили, является ли наше решение обдуманным, искренним и свободным, и ринулись в новую жизнь. И ты было очень важное, и жизнь была замечательная, просто все это теперь не про меня. Ты висишь, мешаешься, и я воспринимаю тебя как чужое. Каждый раз, открывая дверцу, смотрю на тебя и… ничего. Чужое белое облако в моем ценном шкафовом пространстве. И выкидывать неудобно, и не нужно ни за чем, и костюмов снежинок из тебя не нашьешь – у меня же благодаря тебе мальчик…

Я благодарна всем своим чужим. Это было прекрасно, честно и совершенно необходимо. У моих чужих нет и не может быть ко мне никаких вопросов. У меня к ним – тоже. Только благодарность за то, что когда-то были моими. Совершенно моими. Такими же огромно моими, как теперь огромна пропасть между нами. Люди, места, события, вещи. Отпущено. Пройдено. Забыто. Только непонятно, зачем так сильно щиплет в носу.

Чужие чужие – не страшно. Чужие свои – ужасно. Наверное, это такая обязательная эмоциональная плата. Неминуемые отчисления в пенсионный фонд памяти.

Месть

«Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней ручьями».

Эта месть мне всегда казалась самой прекрасной, справедливой и самой женской из всех известных миру. Я перечитывала ее много раз с упоением, не в силах снизить заданный темп, упуская детали, теряя картинку, которую рисовала фантазия, радуясь тому, что от правильно поставленных на свои места букв может быть щекотно в животе. «Невидима и свободна», взбешена и справедлива, безжалостна и права, тысячу раз права. И сколько раз я читала эту главу романа, столько раз волновалась, улыбалась и захлебывалась жгучей завистью. Я хотела так же.

Мне хотелось такой любви, которая оправдала бы печально плачущие под ударами молотка клавиши рояля, такой свободы, которая позволила бы наливать воду в ящики стола, такой эйфории, чтобы бить одно за одним стекла, носясь по кругу, и такой смелости, чтобы все это себе позволить, ни на секунду не терзаясь угрызениями совести. Мне всегда казалось, что нет большего счастья, чем нестись голой на метле над Москвой и разрешить себе месть. Позволить себе быть плохой. Очень плохой и очень справедливой. Я часто думаю: смогла бы я так же? Я часто задаю себе вопрос: к кому бы я полетела? Я спрашиваю себя: было бы мне хоть на одну секунду стыдно? Благословенна человеческая фантазия. Я раздеваюсь, беру чудесный крем и поднимаюсь над городом.

Поднимаюсь, лечу в центр и останавливаюсь над Тверской в замешательстве. Когда можно все, я всегда в замешательстве. Чертова проблема выбора… Куда бы отправиться сначала? Кто обидел меня до сжатых зубов, до головокружения, до побелевших костяшек на сжатых кулаках? Полечу-ка я, сделаю кружочек над журфаком МГУ – для начала.

Здесь было многое. Здесь появились мои первые настоящие друзья. Город Волгоград, Новинский бульвар и хорошие проходные баллы подарили мне моих невероятных девочек. Нашу четверку всегда было видно. Нам было нечего жрать, нечего носить и совсем нечем понтануться, но с нами всегда было интересно и весело. Мы что-то учили, засыпая над учебниками, что-то пили (спасибо ангелу-хранителю), куда-то бежали и, конечно, влюблялись. Наотмашь. Я увидела его через три дня после поступления, это было совершенно фатально и безнадежно. Он стоял на главной лестнице, болтал с кем-то и держал за спиной на веревке дорожный знак «кирпич». Мне стало нечем дышать, девочки понимающе притихли, колеса завертелись. И было сладко-больно в душе, как бывает только от первой любви, и строились коварно-гениальные планы по завоеванию неуловимого сердца Кирпича, как теперь мы его называли. И были неожиданные, тщательно подстроенные встречи везде, и его внезапное «идем на концерт», и снова так мало воздуха и так много счастья… Потом мы целовались часов пять, потом он ушел в своей дурацкой шапке с помпоном, потом все закончилось и я умирала еще два года… Потом закончился и журфак, все разлетелись по своим страшно важным, начался новый виток… А еще года через два мне сказали, что он умер. Попал под электричку. У меня остались только старая видеозапись с того самого счастливого концерта, где он машет руками, отбрасывает с лица свою длинную челку и орет: «Супер, это просто супер!», и горячая обида, достойная мести. На него? Нет, конечно. Благодаря ему я же была счастлива наотмашь. На электричку, наверное. Я не знаю, как можно отомстить электричке, скользким рельсам, темной ночи. Впрочем, может, это случилось днем, я не знаю. Я, наверное, полечу дальше, ладно?

Конец ознакомительного фрагмента.