Малолетный Витушишников

Императора же в данном случае сбили с толку непривычные условия местности. Питейное заведение было оклеено мрачными мраморными обоями, на которых к тому же местами выступила в большом количестве плесень. Обои от времени лопнули и расселись в разных местах и направлениях. Поэтому небольшая дверь в дощатой перегородке, отделявшая заднюю комнату кабатчицы от питейного зала, ускользнула от внимания императора.

18

Конь был в пене. Император проделал весь обратный путь молча, не отвечая на поклоны, с решимостью. То, что солдаты, вошедшие в кабак, как сквозь землю провалились, нисколько его не занимало. Он не любил неразрешимых вопросов, объясняя их волею провидения. Если бы он застиг солдат - это на многих навело бы страху, а затем даже могло стать легендою и, изложенное приличным слогом, впоследствии заняло бы свое место. Но, устремясь на солдат, он не настиг их, и это его оскорбляло.

– Я покажу им, - повторил он несколько раз. Только пройдя несколько зал, миновав ряд мраморных колонн, лабрадоровые столы, фарфоровые вазы с живописью, порфировые изделия, император снова вошел в легкую атмосферу дворца и вернулся к исходному пункту.

Был вызван генерал-адъютант Клейнмихель.

– Поди, поди сюда, голубчик, - сказал император. Генерал-адъютант помедлил в дверях.

– Ну что же ты, подойди, - сказал тихонько император.

Подошедший генерал-адъютант Клейнмихель был внезапно ущипнут. Он был так метко и ловко застигнут врасплох, что не имел времени податься ни вперед, ни назад и предоставил императору свою руку без малейших возражений.

Только когда наступила обычная тошнота, император отпустил генерала и произнес:

– То-то. Вот тебе тумбы.

Вообще в течение дня утраченная бодрость восстановилась. По всему было видно, что император принял решение. После обеда он выслал вон дежурного при телеграфе офицера и сам направил по адресу шефа жандармов Орлова телеграмму без обращения и подписи:

– Свинья.

Именно в этой телеграмме некоторые историки видели причину и зародыш болезни, сведшей впоследствии графа Орлова в могилу. Как известно, на старости лет граф стал воображать себя свиньей, что впервые обнаружилось на одном из парадных обедов в честь графа Муравьева, когда он внезапно потребовал себе корыто, отказываясь в противном случае есть. Но до этого было еще пока далеко.

К вечеру император принял вполне определенное решение.

– Я покажу им, - сказал он.

Он вызвал обер-полицеймейстера Кокошкина и на секретном докладе спросил о результатах поисков. Поиски оставались, как он и ожидал, безрезультатными. Тогда император перед самою вечернею молитвою наложил на доклад резолюцию:

"Отдать под суд откупщика, которому кабак принадлежит, с прекращением его откупа, а в случае замешанности - со взятием имущества в казну".

– Я покажу им, - произнес он, - что в России еще есть самодержавие.

19

Кабак оказался находящимся во владении винного откупщика Конаки, проживавшего по Большой Морской улице. Назавтра он был арестован по обвинению в злостном содержании лично ему принадлежащих кабаков. Конаки был человек небольшой и недавний. Всего три года, как он прибыл с юга, где имел свой обширный ренсковый погреб. С молодых лет он состоял по винным делам; был наследственный винник. Знал, как нужно давить виноград, чего подмешать; понимал процессы брожения. Торговал крупно. Расхаживая у себя на юге по прохладной Виннице, чувствовал вкус довольства. Но неудержимо растущее состояние оторвало его от этих мирных воспоминаний. Он прибыл в Петербург, чтобы приглядеться, стал понемногу прививаться, осел с большой шумной семьею на Большой Морской, начал уже входить во вкус операций - и вот среди бела дня, неожиданно - сел в яму.

Впрочем, не так уж неожиданно. Имея в лице молодых Конаки-сыновей дельных агентов по налаживанию жизни в питейных заведениях, он уже спустя два часа знал об опечатании кабака, представлял себе в примерных размерах случившееся и успел посоветоваться с несколькими лицами. Но все же он не мог ожидать такого быстрого, молниеносного лишения свободы. Как только дверь затворилась за жандармами, уведшими отца, потерявшего при этом все присутствие духа, Конаки-сыновья предоставили женщинам плакать и метаться по обширным комнатам, а сами сразу же отправились на Конногвардейский бульвар к главному петербургскому откупщику Родоканаки.

20

Если Конаки был еще совершенно свеж и в нем еще держался дух ренскового погреба, то начало Родоканаки было далеко и всеми забыто. Известно было, что он из Одессы, и сам он всегда любил это подчеркивать.

Однажды он явился в Петербурге, небольшого роста, в черном сюртуке и отложных воротниках, и купил место против самых конных казарм, что было смелостью для человека статского. Пригласив к себе видного архитектора, он заказал ему планы и чертежи дома, чтоб дом не напоминал ни одного из петербургских, а все южные, роскошные дома, как у итальянцев.

– Я негоциант, - пояснил он.

На воротах он велел вылепить две черные мавританские головы с белыми зубами и глазами, постарался обвить окна плющом и стал жить. Плющ скоро засох, но Родоканаки получил в винных откупах большую силу. Если бы он старался слиться по образу жизни и вкусам с окружающим с.-петербургским населением и благородными лицами, - все бы о нем говорили, что он грек, а может быть, даже "грекос". А теперь все к нему ездили и говорили о нем: негоциант, и он был вполне петербургским человеком.

Он открыто предпочитал Одессу, ее улицы, строения, хлебную биржу, и даже одесские альманахи ставил в пример петербургским.

У него были свои вкусы.

Обивку стен он сделал из черного дерева. Везде у него было черное, красное и ореховое дерево. Мрамора он не терпел.

– Это мой дом, - говорил он.
– Если я хочу мрамор, я пойду в Экономический клуб обедать и спрошу у лакея карту.

В Экономическом клубе, старшиной которого он был избран, случалось ему играть в карты со знаменитыми писателями, и он уважал из них того, который его обыграл:

– Без двух в козырях. Это человек! Пушкина он считал раздутым рекламой.

Особенно не нравился ему "Евгений Онегин", где говорилось об Одессе:

В Одессе пыльной...

В Одессе грязной...

Я сказал...

Я хотел сказать...

– Что это за стихи?
– говорил он.

Вообще же не чуждался поэзии. Был склонен ценить Бенедиктова:

Взгляни, вот женщины прекрасной

Обворожительная грудь.

– Это картина, - соглашался он.

Ему нравилось также изображение цыганского табора у этого поэта и знаменитой Матрены, которую он лично слышал у Ильи:

А вот "В темном лесе" Матрена колотит,

Колотит, молотит, кипит и дробит,

Кипит и колотит, дробит и молотит,

И вот поднялась, и взвилась, и дрожит.

– "Дрожит" - это картина, - говорил он. И отзывался о поэте:

– Его даже Канкрин считал очень способным человеком.

Больше всего его здесь удовлетворяла, как он выражался, аккуратность поэта, которую он видел в этих стихах:

– Сначала он говорит: колотит, молотит, кипит и дробит, без разбору, а потом уже с разбором: кипит и колотит, дробит и молотит. Это человек.