Мальтийское эхо

— Павел любил море? — спросила она.

— Понимаешь, в чем дело, — нехотя начал Андрей Петрович, — я уже говорил, что я написал художественное повествование, а не научное исследование. Я создал свой образ Павла, обрамив его событийностью и теологией. Павел у меня глубок и пытлив, многогранен и образован. Мучительно примирял в себе гордыню и талант… с опытом новой Веры.

— Вот и ты проявляешь сейчас гордыню! Я лишь прошу немного поговорить… Рассуждать о причинно-следственных связях поступков Павла, глубинных побудительных мотивах этих поступков, всех раздирающих душу противоречий этого человека я не собираюсь.

— Хорошо, — улыбнулся мужчина и, привстав, продекламировал, — «Бросьте меня в море… ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта буря».

Тут же испугался, что вновь упомянул бурю.

— Это цитата из твоей повести? Не припомню такой!

— Это из книги пророка Ионы, — задумчиво ответил Андрей.

— Как ты замечательно умеешь свою образованность точно, остроумно и метафорично употреблять!

— Спасибо на добром слове. Но я ведь не уверен, хорошо ли это. Искусство имеет много прав, и главное — право выбора. Но таит в себе и большую опасность, и главная: оно лукаво и… как и красота… может украдкой заползать в самые потаенные места сознания и создавать свою… новую истину.

— И что делать?

— Пытаться учиться внутреннему покою, умению созерцать и отстраняться. Объективной реальности ведь нет, есть что-то мутное… как твой любимый абсент, — рассмеялся мужчина.

— Хм… А на чем же строить расчеты? Ну все, оставим философию. Ты пишешь, что на море с Павлом чаще случались припадки. Это эпилепсия?

— Точно неизвестно, но ведь не зря эту болезнь называют «священной», — глаза Андрея Петровича стали грустными.

— Мог такой припадок случиться во время кораблекрушения на Мальте? Или после укуса змеи?

— Не знаю. Но сотник Юлий и Лука отмечают, что Павел почувствовал приближение бури и даже смерти. Он испугался. По обычной для того времени практики судовождения накануне шторма корабль направляют ближе к берегу. Так корабль оказался у берегов Мальты.

— Ты пишешь, Андрей, что пассажиров на судне было 276 человек. Римляне, греки, арабы, евреи. И все они спаслись. Нет ли сведений, что чье-то поведение было странным?

— Деяния апостолов, написанные уже после смерти Павла, в 70–80 годах, — основной источник, но, боюсь, там много сведений из вторых рук. Но вот интересный факт: так называемые «мы — отрывки», где автор внезапно начинает повествовать от первого лица. То есть был свидетелем кораблекрушения, да и всего морского путешествия. И это не Лука, и не сотник Юлий. Есть еще много новозаветных апокрифов, таких, например, как Деяния Павла, Деяния Петра и Павла, Апокалипсис Павла, Переписка с Сенекой, но ценность этих книг, как источников достоверной информации, считается невысокой. Наиболее достоверным я считаю доклад императору римского сотника Юлия. Но зачем тебе это все?

Вера Яновна была сосредоточена на каких-то своих логических комбинациях, хотя Андрей Петрович и не понимал, что можно «выстроить» из такого скудного материала?

— Все времена — это одно Всёвремя. И оно сшито некими «Нитями накала». Это принцип работы моей «машины времени». Если я сумею почувствовать тепло хотя бы от одной такой нити, я смогу потянуть за нее…

— Реинкарнация времени?

— А Черный Человек был на корабле? — спросила женщина, пропустив вопрос мужчины.

— Это не важно: Он Всюду и Рядом!

— И вот еще… последнее. Ты описываешь еще одну интереснейшую легенду — казнь Павла. Чтобы завязать глаза апостолу, солдат сорвал с головы женщины по имени Паутила платок, а ночью той приснился сон, будто Павел возвращает ей платок. Утром она нашла его возле кровати и как только хотела подобрать его, он обратился змеей и та мгновенно уползла. Зачем Сатане…

— Вера, я устал! И уже ответил: Всюду и Рядом…

Он откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза, и память унесла его в ту раннюю весну… семь лет назад. Он пришел на Новодевичье кладбище, к тому самому камню, к могиле М.А. Булгакова. Той весной он был душевно ранен, больно ранен и рана никак не заживала. Кровоточила день и ночь, день и ночь. Ему показалось, что на могилку (пустую, без травинки) нужно посадить цветы. Андрей купил в кладбищенском киоске маргаритки, белые и крупные, и посадил, образовав цветами две буквы «М». Потом сел и зарыдал. Навзрыд. Завыл!

А потом, где-то через год, когда стало совсем тошно, понял, что делать такие вещи нельзя! Нельзя! Но как объяснить этой успешной, молодой и красивой женщине, что есть сакральные тайны, которые нельзя трогать…

— Не обижайся, Андрей. Но вот обычный читатель…

— Обычному читателю я ничего не хотел сказать! Ничего! — уже зло отрезал мужчина, — функция искусства — разъединять! Людей… Но объединять мир!

— Ой, смотри, уже берег Сицилии! Там моя Иришка. Я заказала ей и нам гостиницы близко друг от друга. Правда, не такие респектабельные, как на Мальте. У нас с тобой два отдельных номера, рядышком, через стенку.

— Замечательно, — сухо отреагировал Андрей Петрович.

— Хочешь, я дам тебе интереснейший материал о том периоде, когда образовались масоны от разогнанного ордена тамплиеров. Я занималась этим по заказу… ну не важно. Четыре года назад. Полгода тяжелейшего труда. Остались семь сотен листочков с записями.

— Тамплиеры — ростовщики, банкиры, торговцы. Низший сорт! А сначала именовались «храмовники», изгоняли торгашей из храмов. Потом окутали себя таинственностью, значительностью…

— Что ты так зло говоришь? Не любишь торгашей?

— Не люблю! И писать о них ничего не хочу. А вот о Ньютоне я бы хотел… И об Якове Брюсе, тоже масоне, друге и соратнике Петра Великого. Только я бы хотел образы Ньютона и Брюса сделать фоном, историческим фоном, не особенно увлекаясь раздумьями об алхимии, мистике и метафизике. А главным героем хочу сделать петербургского молодого аристократа, живущего в самом начале 20 века. Образован, умен, сердцеед. И вот влюбился в праправнучку Якова Брюса.

— Да, я по Ньютону могу тебе кое-что дать из архивных материалов. Очень скудно, конечно… Жил в уединении, держал в себе еще много тайн… Он… последний из великих алхимиков, глубоко раскрывшем многие еретические учения. А физика… Ему нужна была оптика, чтобы рассуждать о том, что мы видим не реальный мир. Величайший философ, а законы его в механике — так, попутно. Это следствие еще одного его свойства: крайней дотошной рациональности!

— А как гениально он реорганизовал монетный двор Англии! — заметил Андрей. — Я буду признателен тебе за помощь с документами…