Малыш пропал

— Все это время, — с мрачным торжеством ответила служанка. — Да, мсье Бернар, он знает свой сыновний долг. А его мать… вот где прекрасная женщина. В городе чуть не каждый может рассказать мсье про доброту мадам Меркатель. — И, ни секунды не помолчав, служанка продолжала: — Значит, нынче утром мсье пойдет глядеть на замок?

— Нет, не этим утром, — отрывисто ответил Хилари. Ему неловко было бродить вокруг дома человека, с которым сегодня же к концу дня предстояло встретиться. — А что-нибудь еще есть в А…, на что стоило бы посмотреть? — спросил он. — Какие-нибудь старые церкви или еще что-нибудь?

— Есть тут несколько церквей, — неуверенно ответила служанка. Ясно было, что больше она ничего ему предложить не может, и Хилари бросил сигарету в чашку, встал и вышел.

Прежде всего он медленно, неторопливо прошелся по улицам вокруг отеля, заглядывал в витрины лавок, сопоставлял объявленные там цены с качеством выставленных товаров, делая вид перед самим собой, будто собирает материал, чтобы писать социологическую статью, хотя знал, что еще недостаточно для этого оснащен. Потом решил, что свернет во вторую улицу налево и, куда она его поведет, туда и пойдет. Но она скоро вывела его к холму по дороге в приют, тогда он развернулся и зашагал обратно, к центру города.

Он спросил какого-то прохожего, как пройти к ближайшей церкви, разыскал ее и, войдя, медленно обошел один за другим чересчур разубранные алтари, гипсовые статуи, внимательно прочел каждую взятую в рамку и приклеенную к стене надпись. Но он не мог долго делать вид, будто это сооружение конца девятнадцатого века ему хоть сколько-нибудь интересно, и уже очень скоро вышел на улицу.

За порогом он посмотрел на часы — была половина одиннадцатого. Если обед будет в двенадцать, а идти теперь недалеко, он пока займется покупкой перчаток, рассуждал Хилари.

Теперь можно провести время снова разглядывая витрины, но уже с иной целью. Казалось, ни один магазин не выставил детских перчаток, и под этим предлогом он был рад и дальше разглядывать витрины все в тех же узких улочках старой части города. Наконец, в витрине одного из магазинчиков он заметил детские фартучки вперемежку с клубками шерсти и вошел.

За прилавком темноволосая женщина средних лет была поглощена оживленной беседой с соседкой, которая держала хозяйственную сумку. Хилари не дал себе труда к ним прислушаться. Он коротко кивнул и стал перелистывать инструкции по вязанию, лежащие на прилавке, не проявляя нетерпения, чтобы его обслужили, давая понять, что не спешит.

Но Хилари был предполагаемый покупатель, а с соседкой можно было просто провести время — разговор, разумеется, потерял свою привлекательность и замер, соседка немного отошла от прилавка, чтобы продавщица могла выжидающе взглянуть на Хилари.

— У вас детские перчатки есть? — спросил он.

— А сколько лет ребенку? — спросила продавщица.

— Около шести, — ответил он.

Женщина вытащила ящик, со стуком поставила перед ним на прилавок и сказала:

— Эти все подходят для шестилеток.

«Этих всех», в сущности, оказалось совсем немного. Несколько пар серых, из грубой, колючей на ощупь шерсти. Пара из белого заячьего меха, пара в горчичных полосах и одна цвета электрик. Хилари с сомнением перебрал их и сказал:

— Вообще-то я ищу что-нибудь веселое… к примеру, ярко-красные.

— Обождите, — сказала женщина и вытащила еще один ящик. — Мне кажется… — продолжала она и вывернула его содержимое на прилавок, — я подумала, есть тут у меня одни. Вот они, мсье. — И протянула ему алые вязаные перчатки.

— Да, это то, что надо. — Хилари взял в руки и сделал вид, будто рассматривает. — А они такого же размера, мадам, как в том ящике?

— Сколько точно ребенку лет?

— Пять, — сказал Хилари, — пять с половиной.

— Для ребенка пяти с половиной лет они в самый раз, — решительно заявила продавщица.

— Беру, — сказал он. — Сколько они стоят?

Продавщица взяла у него перчатки и задумалась.

— Сто франков, — сказала она не то утвердительно, не то вопросительно, и Хилари запротестовал:

— Для маленьких перчаток это слишком дорого.

Но та уже решила.

— Сто франков, — повторила она, и Хилари протянул ей банкноту.

— А талоны?

— Не понимаю.

— Перчатки — нормированный товар, мсье, — устало объяснила женщина.

— Ох, я не знал, — сказал Хилари. Женщина принялась задвигать ящики, а он так и остался стоять с банкнотой, беспомощно повисшей в руке, и, глядя ей в спину, выражал свое несогласие:

— Понимаете, я англичанин… приезжий. Нам талоны не дают. Я просто не знаю, неужели ничего нельзя сделать?

Казалось, женщина не обращает на него внимания. Она повернулась и вполголоса заговорила с соседкой, та попрощалась с ней и вышла из магазина.

— Раз перчатки нормированный товар, тогда… боюсь, я… — проговорил Хилари с запинкой.

Женщина взяла перчатки, завернула в кусок белой бумаги. Все еще не глядя на Хилари, она сказала:

— Я ошиблась, мсье. Перчатки стоят сто пятьдесят франков. — И со свертком в руках стояла в ожидании.

Медленно, нехотя Хилари опять открыл бумажник и вынул еще одну купюру. Не надо бы идти у нее на поводу, сказал он себе, но, сдается, здесь всюду так. К тому же я ведь не для себя… перчатки необходимы. И, скривившись, подумал: вероятно, все говорят — им это необходимо. Он ощутил потребность объяснить женщине, что эти перчатки для маленького сироты, что это не сделка черного рынка, и стыдно ему стало, он сунул сверток в карман, сухо сказал:

— Большое спасибо, мадам. — И вышел из магазина.

Было еще только четверть двенадцатого. Хилари неторопливо шел обратно к отелю, делая вид, будто интересуется каждой афишей, названием каждой улицы, каждой надписью и рисунком на каждой стене. Потом у самого отеля, на другой стороне сводчатого прохода, он заметил кафе — вероятно, часть этого же заведения. Слава Богу, с благодарностью подумал он, понимая, что теперь не обязательно уединяться в номере или бродить по улицам, но можно почитать, или поработать, или, быть может, завязать с кем-нибудь беседу, или хотя бы просто посидеть в таком месте, которое как раз для этого и предназначено. Поддерживать именно это кафе ему, разумеется, вовсе не улыбалось, но ничего другого, право же, не остается, сказал он себе; не станешь же уединяться у себя в номере, или бродить по улице, или пытаться подыскать и облюбовать какое-нибудь другое кафе. Нет, ничего не остается, кроме как расположиться в кафе отеля «Англетер».

Итак, остаток утра он провел здесь. Но запасся книгой, а завязывать беседу в конце концов ни с кем не стал. Нельзя быть уверенным в тех, кто сюда приходит, сказал он себе. Вероятно, они люди как люди, но, с другой стороны, может оказаться, что с кем-то и разговаривать пренеприятно, а кто-то даже помогал немцам.

И эти размышления вновь привели его к мысли о Пьере, который говорил, что во время оккупации люди вели себя как им свойственно, а что это значит, было установлено давным-давно. Пьер лучше меня, подумал Хилари. Он в самом деле свободомыслящий человек, я же исповедую свободомыслие только на словах. Я нетерпим и от всех и во всем требую совершенства, Пьер же отказывается судить кого бы то ни было, кроме самого себя. И, однако, мне присущ свойственный интеллектуалу широкий взгляд на мир, тогда как Пьер — ограниченный сторонник самосовершенствования. Но при этом Пьер способен отнестись ко мне терпимо — я же отнестись к нему терпимо не способен.