Мама мыла раму

«Неизвестно, что лучше!» – подумала про себя Катька, но глаз не опустила.

– А может, – грустно произнесла Антонина Ивановна, – и выбирать не придется… Ишемия – это дело такое… Есть мама – и нет мамы. Кто тогда тебя лупить будет? На хрен ты никому, кроме меня, не нужна! А туда же, молодогвардеец. Молчит она! Мать бойкотирует. Обиделась. А ну, иди к себе, неблагодарная! – приказала Самохвалова и швырнула в дочь рукотворными колготками.

Катерина повернулась на сто восемьдесят градусов и снова замерла в ожидании упреков.

– Иди, я сказала, – с интонацией невысказанного благородства проронила Антонина Ивановна. – Иди… И не забудь на него посмотреть. На отца своего – пусть тебе будет стыдно, Катя Самохвалова.

«А тебе? Не стыдно? – размышляла сидевшая у батареи девочка. – Тебе не стыдно с этой черепахой целоваться? Это в пятьдесят три-то года!»

В «пятьдесят три-то года» Антонине Ивановне Самохваловой целоваться с мужчиной было не просто не стыдно, а приятно и даже жизненно необходимо.

– Для здоровья! – объясняла она Еве свое постоянное желание нравиться и флиртовать.

Ева от комментариев воздерживалась: обо всем, что приносило удовольствие близкой подруге, она могла только догадываться. А вот Санечка, она же тетя Шура, соседку поддерживала и даже предлагала забрать Катьку на пару часиков. И Антонина была бы рада согласиться, если бы не этот злосчастный попугай, от которого Катька начинала свистеть, кашлять, а потом складывалась вдвое, стараясь помочь себе выдохнуть застрявший где-то глубоко внутри воздух.

Во избежание этих приступов Антонина Ивановна не просто ввела запрет на живность в доме, но и возвела влажную уборку в ранг ежедневного ритуала. В квартире трудно было обнаружить места, которых не касалась бы рука матери, сжимающая влажную тряпку. Но при желании – можно. Например, о ребристом радиаторе Антонина частенько забывала, поэтому пыль в его отсеках утрамбовывалась годами. Но, судя по всему, в данный момент она не мешала Кате Самохваловой дышать ровно и спокойно, потому что та размышляла над волнующим ее вопросом странных взаимоотношений мужчин и женщин. Впрочем, эту черепаху в рубашке сложно было назвать мужчиной. Да и женщина была не женщиной, а МАМОЙ.

* * *

Подумаешь, пятьдесят три! Кто-то и в восемнадцать, как в пятьдесят три. Теперь каждый год как десять. И летят еще, заразы. Что жила, что не жила… Сеня умер, Борька – отрезанный ломоть. Я ему зачем? Кто о матери-то помнит? Катька вырастет, замуж выйдет – пока, мама, скажет и упорхнет. А я с кем? С кем я-то останусь?

А что я? Катьке ведь тоже отец нужен! Нужен? Нужен. Пусть будет. Школу окончит, аттестат получит, а в зале – кто? Мама с папой. Ну не нравится он ей. Так она его не знает. Отмоем, причешем, нарядим – не стыдно будет людям показать. Я что? Девка? По чужим кроватям шастать?!

– Что ты все на Катьку киваешь? Выросла уж твоя Катька! – горячилась Татьяна Александрова, буквально наскакивая на Антонину, в последнее время задумчивую и молчаливую. – Поживи же ты немного для себя!

Самохвалова нехотя подняла голову. В преподавательской, кроме них двоих, никого не было – шли занятия.

– То-о-о-ня! – коршуном кружила Адрова над крупным телом опечаленной подруги. – Ты на себя посмотри!

Антонина Ивановна послушно посмотрела на себя в зеркало, висевшее над полкой с журналами.

– Ну-у-у-у…

– Что «ну-у-у-у»? – передразнила коллегу Самохвалова.

– А то «ну-у-у-у»! Тебе сколько?

– Пятьдесят три.

– А Катьке сколько?

– Двенадцать.

– Школу закончит в семнадцать, тебе будет пятьдесят восемь.

– Пятьдесят восемь, – согласилась Антонина Ивановна.

– Какие шансы?

Самохвалова промолчала.

– Молчишь? Молчишь! А я тебе скажу: никаких. В шестьдесят лет…

– В пятьдесят восемь, – поправила Адрову Антонина Ивановна.

– В шестьдесят лет… у бабы никаких шансов! Только если молодой. Так молодой-то тебя и не захочет, а мужики в шестьдесят, прости, Тоня, – старые пердуны. Сколько твоему-то?

– Шестьдесят…

Татьяна Александровна залилась краской, а через секунду – заразительным смехом.

– И ка-а-к? Мы капусту рубим, рубим? Мы морковку трем, трем? Ничего еще? Стар, да удал?

Самохвалова захихикала…

– Ну вот, – примиренчески заговорила Татьяна Александровна. – А ты говорила «старый пердун»…

– Я не говорила.

– Не говорила? – притворно изумилась Адрова. – А кто ж это говорил?

– Так ты и говорила.

– Я-а-а-а? Ну… так я прошу прощения. Не знала деталей. Он хоть кто, Тонь?

Самохвалова не успела ответить, как в дверь преподавательской постучали и, не дожидаясь разрешения, вошли. На пороге стоял курсант из Никарагуа, всем своим видом демонстрируя почтение и покорность:

– Антяниня Иванявня! Можня просить?

– Слушаю вас, курсант Аргуэйо.

– Антяниня Иванявня, просить ситать! – курсант протянул Самохваловой конверт.

– Что это?

– Ситать!

Антонина Ивановна рассмотрела конверт и ничего на нем не обнаружила.

– Письмо? – поинтересовалась преподавательница русского языка у курсанта первого года обучения.

– Ситать, – согласился тот и замер в ожидании.

«Дорогой иностранный друг! Пишет тебе студентка кулинарного техникума Фролова Лидия. Кто бы ты ни был, хочу предложить тебе дружбу. Когда ты так далеко от Родины, тебе нужна поддержка и забота. И я готова дать их тебе. Если же ты не нуждаешься в них, не выбрасывай это письмо, а отдай его своему товарищу».

К тексту прилагался адрес и контактный телефон.

– Ничего себе! – присвистнула Татьяна Александровна, а курсант из Никарагуа поинтересовался:

– Этя плёха, учитель?

– Это не плохо, курсант Аргуэйо. Это наши русские девушки хотят с тобой дружить, – пояснила Антонина Ивановна.

– Спроси его, – подсказала Татьяна Александровна, – где он взял это письмо.

– Курсант Аргуэйо, кто дал тебе письмо?

– КэПиПе.

– Дежурный по КПП? – уточнила Самохвалова.

– Да, учитель.