Мамонт
Шрифт:
Отогнулась фанерка. Видит Гаузе – по ту сторону стоит прибранная койка, на ней – в полном обмундировании, в сапогах лежит полковник Бессонов.
– Вот я тебя и проверил. Псих ты и есть.
Вскочил он на кровать Гаузе и стал его ногами топтать. Давил в болезненные места так, что завопил Петр Гаузе.
Прибежала тут медсестра Полина с зелеными глазами и метнула в начальника лагеря полковника МГБ Бессонова стеклянной кружкой от клизмы. Кружка вдребезги. Бакинские комиссары, что в дверях толпились, – в слезы: только они надеялись, что им клизму поставят, а нет клизмы.
Так Гаузе начал в госпитале жить.
11
Ночью в госпитале темно, на окне решетка. Петру Гаузе не спится, голодно, курить хочется. Там, за лесом, люди в театры ходят, БАМ строят, озеро Байкал от загрязнения спасают – свобода! А здесь концентрационный лагерь-Китеж досасывает кровь у невинных жертв – единственное родимое пятно беззакония на всех просторах Родины. И долг Петра Гаузе, коренного русака, сообщить, пресечь и прекратить.
Присел Гаузе к столику, нашел там свою справку о смерти, забытую Павликом Морозовым, написал на ней при свете луны листовку:
«Товарищи заключенные! Вас обманывают! Сталин умер четверть века назад! Враг народа Берия расстрелян! Все остальные заключенные реабилитированы и вернулись к производительному труду! Требуйте немедленных контактов с областными и партийными организациями! Не сдавайтесь в борьбе за ленинские принципы, восстановленные Центральным комитетом!»
Убедительная листовка. Острая.
Гаузе листовку в комок свернул и в окошко между решетками запустил.
Комочек под луной белым мотыльком пролетел, только к земле приблизился, как из-за барака выскочил человек, Луна в погонах отражается. Полковник Бессонов не спит, бдит. Подхватил листочек, сжевал, кулаком окошку погрозил. И все тихо.
– Ничего, – сказал Гаузе. – Мы – коренные русаки, народ твердый.
Только он в кроватку нырнул, как в окне что-то показалось. Светлое.
Разделилось светлое на полоски, проникло сквозь решетку, собралось воедино.
Стоит в закуточке привидение.
Знакомый образ. В мундире генералиссимуса. С усами и орденами.
Товарищ Сталин. Полупрозрачный. Луна просвечивает.
Сказало привидение печальным голосом:
– Петр Петрович, не смущай мою державу. Учти, что ничего у меня не осталось, кроме убежища человеческих душ, которые скорбят по сильной руке и ждут моего возвращения, да этой территории. Ничего! Предупреждаю, руки прочь от моего лагеря! Во сне придушу.
– Нет, – говорит Гаузе, хоть и перепугался. – Это не материализм. Уйдите, пожалуйста. Вы меня своими дешевыми эффектами с пути не собьете. Что же, теперь прикажете всю жизнь здесь сидеть?
Но нет уже привидения – растворилось оно в темном воздухе, а в закуток дверь раскрылась – там Полина стоит.
– Ты с кем это беседовал?
– Со Сталиным. А вы что в таком виде?
Полина не ответила. Вид у нее грустный. Халат порван, на щеке царапина, волосы лохмами.
– Вас кто-нибудь обидел?
Достала Полина из стеклянного шкафчика йод, поморщилась, щеку вымазала. Сама сказала:
– Насиловали меня. Устала я от этого. Чуть я чем
Бессонова обижу, начинают меня насиловать. Ну сколько это может продолжаться?– Какое безобразие! – сказал Гаузе. – И это тоже будет учтено!
– Иди ты, – сказала Полина. – Как я есть лагерная блядь, то жаловаться некому. Спокойной ночи. Смешной ты все-таки.
И ушла.
12
Утром Петр Гаузе проснулся бодрый, голодный, к борьбе готовый.
Таких у нас не любят. Его бьешь, а он все борется.
За окном сирена. Лагерь поднимается.
Гаузе под конвоем в сортир сходил, утренней баланды похлебал. А там и снова сирена гудит, на работы заключенных созывает.
Гаузе – к окну, прижался к решетке, смотрит, какая жизнь там идет.
Народ из бараков на плац тянется, охранники ругаются, перекличка идет. Зэки пожилые, даже старые есть. В драных ватниках да в опорках.
Пора бы из лагеря выходить, но ждут.
Дождались.
Из большого дома капитан Левкой вышел. Носом повел, строгость во взгляде.
– Первый барак! – кричит. – На художественную самодеятельность оздоровительного характера становись!
Побежали старики и пожилые люди, строятся в каре.
– Пирамиду, посвященную справедливой борьбе китайского народа против гоминьдановских предателей и мирового империализма, строй!
И послушно лезут зэки друг другу на плечи, подставляют спины и колени, строят живую пирамиду, как на физкультурном празднике. Качается пирамида под студеным ветром, трудно.
– Наверху! – кричит Левкой. – Где держатель красного знамени?
Но нет никого наверху. Незавершенная пирамида. Потому что положено там стоять Сидорову, зэку № П-234, погибшему в лесу.
– В больнице он, – сказал кто-то.
И вот уже топот в коридоре – бежит солдат, хватает Гаузе.
– На торжественную пирамиду, бегом!
Привели Гаузе, в одних кальсонах, суют в руки красное знамя с пятью китайскими звездами, и лезет он послушно по старческим плечам, а его зэки подгоняют: скорей, сил больше нету!
Добрался Гаузе до вершины. Знамя развернул. Далеко внизу Левкой успокоился, радуется торжественному виду.
Гаузе покачивается, словно плывет по бурному морю, ветер знамя из рук рвет. И момент подходящий. И кричит бесстрашный Гаузе:
– Товарищи! Вас обманывают! В Китае власть захватила клика Мао Цзэдуна! Никакой поддержки клике! Вас обманывают…
Но рухнула пирамида, не выдержали старческие плечи. И с высоты грохнулся Петр Гаузе, держась за китайское знамя.
Левкой повелел:
– Бездельники, симулянты! Контры! Всех без горячего!
Зэки строятся, а Гаузе в больницу вернулся.
В закутке изменения. Бессонов пришел, сталинский портрет принес, на стенку приколотил.
– Ты ему в глаза гляди, – приказывает. – Может, стыдно станет.
– Нет такого человека, – Гаузе настаивает. – Памятники его сняли, города обратно переименовали, колхозы тоже.
– А Сталинград? – Бессонов спрашивает. – Что с ним?
– Волгоградом называется, – сказал Гаузе. – На всех картах.