Мамонты

Девочки

Агния Барто посвятила мне стихи:

Любила я Рекемчука — он книжки мне дарил. Любила я Рекемчука, пока он не курил…

Это четверостишье, нацарапанное на клочке бумаги, Агния Львовна перебросила мне через стол на заседании секретариата Московской писательской организации. Мы были в числе секретарей, сидели с нею друг против дружки. По обыкновению, я смолил сигарету за сигаретой, и едкий дым, конечно, доставлял ей беспокойство…

Тотчас же загасив окурок, я обратил к ней покаянный взгляд.

Она кивнула.

Теперь уже никто не упрекнет меня в кавалерской неучтивости за то, что я выдам возраст дамы, если скажу, что обожал стихи Агнии Барто с детских лет: «Мы с Тамарой ходим парой», «А что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал…», «Если ты — наоборот, то ходи спиной вперед…» На том и вырос.

В тягомотине заседаний мы часто обменивались ироническими взглядами, шепотливыми репликами, а то и записками, которые я храню благоговейно.

Однажды, вскоре после того, как в журнале «Юность» была опубликована моя повесть «Мальчики», имевшая шумный успех (стотысячные тиражи, издания за границей, одноименный фильм, радиоспектакль, поставленный Олегом Табаковым, в котором роль Лемешева сыграл сам Лемешев), Агния Львовна кинула мне — через тот же заседательский стол, крытый синим сукном, — такую записку: «Напишите „Девочек“. Успех я Вам гарантирую. Агния Барто».

Пряча бумажку в карман, я лишь подивился тому, как она угадала ход моих собственных мыслей.

На читательских конференциях по этой повести, которые, как правило, случались в юношеских, в школьных аудиториях, мне то и дело задавали вопросы: «Пишете ли Вы „Девочек“»? «А когда будут „Девочки“»?

(Впоследствии, через три десятилетия, моих «Мальчиков» переиздали в серии «Любимые книги девочек»).

Я отвечал, что вот-де только что переехал жить на Фрунзенскую набережную, а там, рядом с моим домом, находится знаменитое Хореографическое училище. И я всякий раз вижу, как к его подъезду шествуют тоненькие девочки с гладко зачесанными головками, с прямыми, как струна, спинами, с длинными голенастыми ногами, ступни которых вышагивают подчеркнуто врозь.

Конечно, была своя логика в том, чтобы вслед за повестью, посвященной мальчишкам из Хорового училища, написать повесть о юных балеринах.

И, наверное, такой соблазн давно жил во мне.

В более ранней книге, о которой здесь уже шла речь — в повести «Товарищ Ганс», написанной на основе киносценария «Они не пройдут» и ставшей впоследствии первой частью романа «Нежный возраст», — был такой эпизод.

Герой повести Санька Рымарев рассказывает своей подружке, соседской девочке Тане Якимовой, о том, что после седьмого класса обязательно поступит в артиллерийскую спецшколу. Вот только что, на исходе тридцатых годов, появились такие школы — и в Москве, и в Харькове, повсюду.

«…А знаешь, — сказала Танька, — в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и всё время танцуют. Танцуют, танцуют… i — А уроки? — усомнился я.

— Чудак. Они на уроках и танцуют!

Вот так заведение.

— Тоже после седьмого? — спросил я.

— Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего… Хоть сейчас!

Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.

Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты — ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопыренные пальцы…»

Однако в первом случае — с «Мальчиками» — у меня был прямой повод для книги.

Еще начинающим журналистом я напечатал в «Московском комсомольце» очерк, который был озаглавлен «Студент-композитор Родион Щедрин». В нем рассказывалось о воспитаннике хорового училища, очень одаренном мальчике: он пел тончайшим сопрано, мечтал стать оперным певцом, но в переходном возрасте голос его сломался, пропал. И мальчик тоже вполне мог пропасть, но, к счастью, музыка жила в нем, он услышал ее в себе, и он стал… вы сами знаете, кем он стал.

Он стал известным композитором. И, кстати, женился на великой балерине.

«Саша, ты прославил меня на весь мир!» — сказал мне однажды Родион Щедрин (в шутку, конечно), когда мы с ним встретились в магазине «Березка», где для людей, обладавших валютными чеками, уже был полный коммунизм, а для остальных он еще лишь строился.

А что я знал о балете? Да ничего.

Я не был балетоманом. Хотя и бывал на спектаклях в Большом театре: смотрел «Золушку», «Ромео и Джульетту». Но признаюсь честно, что был гораздо более увлечен музыкой Прокофьева, нежели самим зрелищем. Ах, эти вальсы в «Золушке»!..

Музыка никогда не была для меня сопровождением танца. Наоборот, я воспринимал танец лишь как зримое выражение музыки.

Лишь однажды я прикоснулся к его живой и трепетной плоти.

Учась на первом курсе Литературного института, я часто бывал в гостях у своего однокашника, молодого поэта Гарольда Регистана. Он жил в громадном темносером здании, что на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Там часто собиралась золотая молодежь той поры: голодранцы в дедушкиных пиджачках, в застиранных добела фронтовых гимнастерках. Но имена этих голодранцев впоследствии зазвучали: поэт Евгений Винокуров, композитор Андрей Эшпай…

Сам Гарик сочинял тогда поэму о своей любви к юной балерине Виолетте Прохоровой, которая, находясь в войну в эвакуации в городе Куйбышеве, вдруг выскочила замуж за британского дипломата и вместе с ним уехала в Лондон, там танцевала на сцене Ковент Гарден… Помню, что автор поэмы особенно нажимал на то, что она предпочла куцый остров бескрайним родным просторам.

Гарькина младшая сестра Светлана тоже обучалась в балетном училище Большого театра. И, возвращаясь домой после танцевального класса, бездыханно падала на диван, хныча, что ноги вот-вот сейчас отвалятся, так устали, что их надо немедленно и хорошенько растереть.

Мы с Гарькой стягивали с нее рейтузы. И он, с ражем уличного чистильщика, начинал массировать ее икры и бедра. Она лишь постанывала, отвалясь к подушкам.

А иногда эта дивная работа доставалась мне.

Роясь как-то в своих дневниках, нашел давнюю запись: «Балерина встает на пуанты, будто девочка, целующаяся с долговязым парнем».

Но тем мое касательство к балету было исчерпано.

Переехав на Фрунзенскую набережную, я продолжал, что ни день, ходить вдоль ограды Хореографического училища — то на работу, то с работы. Еще этот бетонный куб был как раз на пути к ближайшему магазину, где я обычно покупал водку и закусь.