Man and Boy, или История с продолжением
Шрифт:
Теперь нечасто услышишь такую угрозу. Сколько женщин сегодня говорят: «Подожди, вот придет папа»? Немного. Наверное, потому, что теперь некоторые отцы вообще не приходят домой. А другие сидят дома все время.
Но я понимал, что он прав. Возможно, я справлюсь гораздо хуже, чем он, — я не мог представить себе, чтобы Пэт когда-нибудь посмотрел на меня так, как я смотрел на своего отца, — но я должен был справиться настолько хорошо, насколько это только возможно.
И, конечно, я помнил, как утки пытались приземлиться на замерзший пруд. Конечно, я помнил тех уток. Я их прекрасно помнил.
Помимо
А клиенты-уроды являются, к сожалению, неотъемлемой частью этой работы. Такой же, как, скажем, белый фартук и блокнотик. Мужчины, которые хотят поговорить с официанткой по душам, мужчины, которые настойчиво требуют номер ее телефона. Наконец, мужчины, которые никак не хотят оставить ее в покое. Большинство из них — полный отстой.
Это уроды со строек, из офисов, уроды в деловых костюмах, уроды, у которых джинсы даже по- настоящему не прикрывают задницу, уроды всех мастей. Одни считают, что они занятные, другим кажется, что они прямо-таки дар Божий, третьи полагают, что у них есть шанс только потому, что она каждый день приносит им тарелку супа.
Она обслуживала как раз таких уродов, когда я зашел в кафе и присел за столик в глубине зала. Один из них, по-видимому, урод бизнес-класса, а это еще хуже, чем урод с ближайшей стройки, хищно и недвусмысленно поглядывал на нее снизу вверх, а его не менее отвратительные товарищи (у всех костюмы в тонкую полоску, волосы намазаны гелем, а сами увешаны мобильными телефонами) восхищенно улыбались от его наглости;
— Как тебя зовут?
Она помотала головой:
— А вам-то зачем знать, как меня зовут?
— Я полагаю, это какое-нибудь типично южное имя. Пегги-Сью? Или Бекки-Лу?
— Разумеется, ничего похожего.
— Билли-Джо? Мэри-Бет?
— Послушайте, вы собираетесь заказывать или нет?
— Во сколько ты сегодня освобождаешься?
— Вы когда-нибудь встречались с официантками?
— Нет.
— Официантки освобождаются очень поздно.
— А тебе нравится работать официанткой? Тебе нравится, так сказать, осуществлять функции обслуживающего персонала в сфере общественного питания?
И тут все уроды, считавшие, что выглядят первоклассно, разговаривая ни о чем по мобильному телефону в переполненном кафе, вдруг громко расхохотались.
— Не смейтесь надо мной.
— Я над тобой не смеюсь.
Длинный рабочий день, паршивая зарплата. Вот что означает быть официанткой, И еще масса разных козлов вокруг. Но ладно, хватит о вас. — Она бросила меню на стол. — Подумайте вот над этим немножко.
Она ушла, а урод бизнес-класса покраснел и ухмыльнулся, стараясь проглотить оскорбление, глядя вслед удаляющейся официантке. Его товарищи- уроды смеялись, но уже не так громко и душевно, как прежде.
Она подошла ко мне. А я по-прежнему не знал, как ее зовут.
— Где твой мальчик сегодня?
— В детском саду. — Я протянул ей руку. — Гарри Сильвер.
Она секунду посмотрела на меня, а потом улыбнулась. Я в жизни не видел такой улыбки. Ее лицо озарило все вокруг. Оно буквально светилось.
— Сид Мейсон, — сказала она, пожав мне руку. Это было очень
мягкое рукопожатие. Только мужчины, когда пожимают руку, пытаются заодно уж и переломать тебе кости. Только уроды-мужчины. — Рада с тобой познакомиться, Гарри.— Сид? — переспросил я.
— Совершенно верно. Как Сид Шарисс. Ты ведь наверняка даже не слышал о Сид Шарисс, правда?
— Она танцевала с Фредом Астером в Париже в «Шелковых чулках». У нее была такая же прическа, как у тебя сейчас. Как она называется?
— Стрижка по-китайски.
— По-китайски? Сид Шарисс… Я знаю, кто она такая. Она, по-моему, была самой красивой женщиной в мире.
— Да, о Сид можно так сказать. — Видимо, я сумел произвести на нее впечатление. — А моя мама буквально с ума сходила по всем этим старым фильмам.
Мне сразу же представилась картинка из ее детства. Вот она десятилетняя сидит перед телевизором в какой-то маленькой квартирке, кондиционер включен на полную мощность, а у ее мамы слезы наворачиваются на глаза при виде того, как Фред кружит Сид на Левом берегу. Ничего удивительного, что она выросла настоящим романтиком. Нет ничего удивительного и в том, что она последовала в Лондон за каким-то уродом.
— Рассказать тебе о наших фирменных блюдах? — предложила она.
Она была такая славная, что мне захотелось поговорить с ней о Хьюстоне и старых мюзиклах и обо всем, что у нее произошло с тем мужчиной, который привез ее в Лондон. Но вместо этого я тупо уставился в свои макароны и заткнулся. Уже надолго.
Я просто не хотел, чтобы кто-то из нас начал думать, что я всего лишь очередной урод.
Джина уехала, и все же она по-прежнему присутствовала везде. Дом был полон компакт-дисков, которые я в жизни не стал бы слушать. В основном это была сентиментальная музыка о потерянной и вновь найденной любви. Здесь же оставались ее книги, которые я лично в жизни не стал бы читать — о женщинах, пытающихся найти себя в мире, полном испорченных мужчин. И, конечно, я постоянно натыкался на вещи, которые никогда не стал бы носить. Я имею в виду огромное количество изящного нижнего белья.
И еще в нашем доме чувствовалась большая любовь к Японии. Куча книг о Японии. Все классические тексты, которые она заставила меня прочесть: «Черный дождь», «Розовый самурай», «Босоногий Ген», «Шелк и солома» и, разумеется, старенький потрепанный экземпляр «Снежной страны». Единственное, что мне удалось прочитать. Она тогда еще сказала, что я обязательно должен его одолеть, если вообще хочу хоть что-то понять.
Это были вещи Джины, и мое сердце разрывалось каждый раз при одном их виде.
Каким-то образом мне нужно было от них избавиться.
Я, конечно, не мог даже допустить мысли о том, что их придется выбросить. Но если уж кто-то от тебя уходит, он должен позаботиться и о том, чтобы забрать с собой все свое барахло. Потому что как только я видел кассету Лютера Вандросса, или роман Маргарет Этвуд, или книгу о Хиросиме, я чувствовал, что начинаю задыхаться от горя. И вот моему терпению настал конец.
«В этом она вся, — думал я, — с ее мечтами о бессмертной любви и независимости, добытой тяжким трудом. Вот она, Джина, которая могла спокойно приноровиться и к непреклонной постфемистической мысли Наоми Вулф, и сладким пустым словам Уитни Хьюстон».