Маньчжурский кандидат

— Никакого, просто он оказался там, а не в Буэнос-Айресе с Джози.

— Ты уже написал ей?

Реймонд бросил взгляд за окно, где царили снег и ночь, и отрицательно покачал головой.

— Если хочешь, я помогу тебе с письмом.

— Помоги, — просто отозвался Реймонд. — Сам я не в силах. Даже начать не в силах. Я так много всего хочу ей написать, но эти восемь лет меня душат.

— Это проблема не столько слов, сколько тона, — начал Марко, не имея ни малейшего представления, о чем говорит, но понимая, что в знании тонкостей человеческого общения обогнал Реймонда на световые годы. — Верно, надо подождать. Интуиция подсказывает мне, что надо. Но не шесть месяцев. Пожалуй, следует отправить первое письмо в самое ближайшее время. Выразить соболезнование. Это естественным образом сломает лед, дальше можно будет переходить к длинному письму. Но чересчур затягивать нельзя. Надо прояснить для себя этот вопрос раз и навсегда.

— Какой вопрос?

— Ей… Впрочем, Джози, вероятно, в курсе, что ты ее любишь… В таком случае остается понять, любит ли она тебя.

— Должна любить. Потому что, если нет, что же тогда мне делать?

— До сих пор ты справлялся.

— Нет. Нет, это не пойдет. Может, мне и не так уж много чего светит, но это все же больше, чем я имею сейчас.

— Послушай, парень. Как дело повернется, значит, так тому и быть. Не дергайся, постарайся не нервничать раньше времени и действуй поэтапно.

— Верно. Я и сам так думаю.

— Тут, знаешь ли, требуется время.

— Понимаю. Сенатор Джордан сказал то же самое.

* * *

Генерал Фрэнсис Боллингер — «Свирепый Фрэнк», давнишний поклонник Джона Айзелина, Большого Джона — принял, и с большим удовольствием, предложение матери Реймонда возглавить патриотический комитет движения под названием «Десять миллионов американцев в борьбе за завтрашний день». Предложение было сделано во время скромного ужина, столь скромного, что на нем присутствовали лишь Джонни, генерал да миссис Айзелин. Дело происходило в январе шестидесятого, в резиденции Айзелина в Вашингтоне. Боллингер пообещал, от всего своего великодушного сердца, что в день открытия партийного съезда по выдвижению кандидатов (место проведения — Медисон-Сквер-Гарден, время — июль) он представит миллион подписей миллиона патриотов под петицией, выдвигающей Джона Йеркеса Айзелина в качестве кандидата от партии на президентский пост.

Генерал Боллингер удалился от активной деятельности, дабы взять в свои руки бразды правления крупнейшей в мире компании по производству корма для собак. Одна из его немногих, скажем так, шуток (перечислять остальные не имеет смысла), любимая, а потому нередко повторяемая, звучала так:

— Интересно, как русские собираются с нами тягаться, если у нас танки-тягачи, а у них — одни сплошные «москвичи». Дошло? (Смех.) Сам он много лет ходил в патриотах.

* * *

Прошла зима, наступила весна, а Марко и его подразделение так ничего и не обнаружили. Активных действий со стороны противника также не предпринималось. В марте ФБР стало известно, что имя Реймонда фигурирует во французском списке возможных подозреваемых в связи с убийством в июне прошлого года депутата-антикоммуниста Франсуа Орсела. Несколько позже выяснилось, что имя Реймонда упоминается также в аналогичном, но подготовленном уже Скотланд-Ярдом списке, составленном в связи с убийством лорда Крофтнэла. Французский список подозреваемых включал в себя восемь человек — американцев и не только, находившихся неподалеку в момент совершения преступления. Список Скотланд-Ярда состоял из трех фамилий. Оба учреждения обращались к ФБР с просьбой провести обычную проверку и дать свои комментарии. Имя Реймонда было единственным, фигурировавшим в обоих списках.

В конце мая сенатор Айзелин с женой поселились в доме на Лонг-Айленд — в преддверье бурной общественной жизни и также, как объясняла миссис Айзелин, дабы она могла внести свою лепту в подготовку к возвращению домой овдовевшей дочери сенатора Джордана, Джози, прикоснуться к ее горю, так сказать, женской рукой, ведь она и отец бедняжки — давнишние друзья. Все это Элеонор поведала редактору отдела общественной жизни «Дейли пресс», предварительно передав тому через Реймонда просьбу связаться с ней. Так что Реймонд узнал новость о возвращении Джози, как и все остальные читатели, из газеты. В результате, набирая номер матери, он трясся от ярости и негодования.

Она молча ждала, пока сын выскажется. Это длилось почти четыре минуты без перерыва — тяжело дыша, сбиваясь, плюясь рваными фразами, он исторгал пулеметные очереди проклятий, пока не выдохся. Уверившись, что в его речи возникла пауза, мать пригласила Реймонда на костюмированный бал, назначенный непосредственно на день возвращения Джози из Буэнос-Айреса. Ему обязательно надо принять приглашение, добавила она, ведь Джози уже согласилась прийти, а один Бог знает, сколько воды утекло с тех пор, как они в последний раз встречались. Сцепив зубы, Элеонор молча переждала повторный поток непристойностей и оскорблений, которыми разразился в ответ Реймонд, а потом обрушила трубку на рычаг с такой силой, что сбила телефон со стола. Но это не утолило ее черную ярость, а лишь распалило ее. Она подобрала трубку, отодрала ее от панели и запустила в стеклянный журнальный столик в четырех футах от себя. Потом подняла с пола расколотый столик и зашвырнула его в короткий коридор, в конце которого располагалась ванная, дверь в которую оказалась открыта. Сквозь стекло душевой кабинки просвечивала розовая плитка. Столик разбил стекло, врезался в выложенную плиткой стену и с грохотом осыпался прямо в ванну.

* * *

После кошмарной, бессонной ночи Реймонд, вопреки своему намерению явиться в офис в семь и сделать все дела, заснул на рассвете и проспал до одиннадцати. В ответ на утреннее приветствие Чанджина он чуть не сшиб слугу с ног: зная, что хозяин никогда не встает позже восьми, Чанджин не удосужился разбудить Реймонда.

Очутившись в офисе, Реймонд запер за собой дверь. Прибегнув к самой наимерзейшей из всего своего обширного репертуара мерзких интонаций, он отдал распоряжение девушке на коммутаторе, чтобы с ним не соединяли, кто бы ни звонил.

— Включая мистера Давни, сэр?

— Да.

— И мистера О'Нила, сэр?

— Включая всех! До единого! Можете вы вколотить это в ваши глупые головы?

— В головы? Но у меня всего одна голова, сэр.

— Не сомневаюсь, — скривился Реймонд. — Так можете вы вколотить это себе в голову? Никаких звонков. Понятно?

— Будьте спокойны, сэр. Можете держать пари на что угодно — вам сегодня не дозвонится никто.

— Пари? О! Секундочку. Я решил пересмотреть мои указания. Я принимаюлюбые звонки из Буэнос-Айреса. Вы, вероятно, произносите это название как Бьюноуз Эирс. Если позвонят оттуда, соедините.

— С чем именно, сэр?

— С чем именно что?

— С каким городом соединять?

— Не понял.

— С Буэнос-Айресом или с Бьюноуз Эирсом?

— Это одно и то же!

— Замечательно, сэр. Значит, вы ответите на звонки из любого из этих мест или из обоих. Больше не хотите пересмотреть указания?

Реймонд повесил трубку, не дослушав.

— О-о-о, ну и тип, ну и тип! — воскликнула «телефонная барышня», обращаясь к двум другим, по правую и левую руку от себя. — Когда-нибудь я до него доберусь. Я буду ждать и жестоко отомщу, пусть мне даже предложат в другом месте вчетверо большую зарплату, а работать надо будет вдвое меньше. Я останусь здесь, я готова состариться на этом коммутаторе, но зато однажды — о, этот день придет! — и тогда, тогда, о, тогда!!! — говоря все это, она скрежетала зубами.

— Кто это тебя так довел? Шоу? — хмыкнула девушка слева.

— Что толку кипятиться? — пожала плечами девушка справа. — Если тебе предложат такую работу, где платят вчетверо больше, не отказывайся. С Шоу все равно никому не справиться.

«Дорогая Джози!

Мне трудно писать это письмо. Я так слаб и так боюсь, что не знаю, смогу ли его написать, и эта фраза удивляет меня самого, потому что впервые в жизни открываю другому человеку что-то, выходящее за рамки минимально необходимого. С самого начала хочу предостеречь: в этом письме я раскрою тебе свою душу, так что оно, наверное, получится длинным. Поэтому, если мои слова причиняют тебе боль, ты можешь остановиться на этом месте, и все закончится. Любя тебя так, как я люблю (сначала я хотел сказать „любил“, чтобы потом описать, как моя любовь все крепла на протяжении этих девяти пустых и бесполезных лет без тебя), чувствуя, как моя любовь все растет и растет, и растет, и не имея при этом места, куда можно сложить этот гигантский, взошедший в пустоте урожай, я понял, что мне остается лишь носить ее на себе, точно одежду, которая никому больше не подойдет и никому не нужна, но которая все же хранит в себе тепло, способное согреть человека вроде меня, закоченевшего на ледяном ветру. В следующем месяце ты возвращаешься в Нью-Йорк. Я начинал это письмо не меньше тридцати раз и рвал написанное, но больше я не могу откладывать ни на день, потому что тогда оно может тебя не застать. Я не в состоянии написать это письмо, но я должен его написать, потому что знаю: у меня нет ни характера, ни мужества, ни привычки надеяться на лучшее, — одним словом, качеств людей, имеющих право на свое место под солнцем — и потому я никогда не наберусь мужества заговорить с тобой о той боли и тоске, которые…»

Реймонд прервался. Последнюю строку смазали несколько искренних слезинок.

XIX

Первый — хотя и совершенно непостижимый — прорыв в бесконечном долгом, исполненном ужаса ожидании, произошел в мае шестидесятого. Марко в тот день опоздал на встречу с Реймондом в венгерском баре Чарли. Ни для кого, разве что за исключением несчастных, страдающих от отсутствия батареек для слухового аппарата, не было секретом, что Чарли — один из самых словоохотливых представителей этого и без того не располагающего к молчаливости бизнеса. Шире рот был только у его коллеги, державшего заведение на Пятьдесят Второй улице. Чарли говорил так, словно Зигмунд Фрейд лично разрешил ему… да что там разрешил, настойчиво уговаривал его, обрушивать на окружающих все, что взбредет ему в голову, да к тому же еще и в безграмотной форме.