Мандустра

Раздался сильный тупой стук; он вскрикнул, отлетел куда-то и замолк. Его широко раскрытые глаза остановились, а лицо словно застыло в выражении некоего сложного философского вопроса. Вокруг него скоро натекла лужа крови.

Тут я, продолжающий расти, стукнулся головой о потолок бильярдной и, чтобы ее не порушить, решил выйти на улицу. Друг последовал за мной.

Пока мы выходили, кто-то где-то засвистел, закричал, и, как только мы вышли, нас тут же окружили человек двадцать. Один из них вытащил длинный сверкающий нож.

Но, очутившись на улице, где над нами не было никаких преград, мы моментально так выросли, что все эти люди своими размерами доходили нам теперь до коленей. Мы сразу же раскидали их ногами, а того, кто был с ножом, подбросили куда-то вверх, и, когда он шлепнулся обратно на землю, голова его с треском раскололась и из нее потек, точно кокосовое молоко с клюквенным вареньем, красно-белый мозг.

Тут опять кто-то засвистел, и вся эта небольшая толпа в ужасе закричала и начала разбегаться в разные стороны. А мы разгоняли их своими огромными киями.

— Ты что?! — вдруг ужаснулся друг. — Что же мы делаем?! Сейчас милиция приедет…

— Ну и что? — спросил я. — И пусть едет. Если начнут стрелять, вырастем еще, чтобы их пули нам были по фигу.

— Но это же милиция! — настаивал друг.

— А это мы! — ответил я. — Они же все такие маленькие…

Действительно, через несколько минут начали съезжаться милиционеры на желтых мотоциклах.

Они нас окружили, после чего один из них заорал в мегафон:

— Предлагаю сдаться, вы окружены!

От подобной наглости мы выросли еще больше, и милиционеры с их мотоциклами нам были теперь буквально до щиколоток. Я поднял свой мощный кий и ударил толстым концом по одному из мотоциклов, по тому, на котором сидел милиционер, который предлагал нам сдаться. Мотоцикл тут же сплющился, схоронив в себе этого милиционера, будто сжимающийся кулак, поймавший красивую бабочку или божью коровку. Милиционеры засуетились повсюду, словно муравьи, почуявшие страшную опасность.

И вот тогда-то они открыли по нам огонь из своих автоматов и пистолетов, но мы уже стали такими большими, что могли почти незаметно для себя давить их всех ступнями. Столь же незаметными для нас были их пули, напоминающие, когда они попадали в наши ножищи, нежное щекотание тончайших волосков.

— Ну, все, — в ужасе произнес друг, — теперь нам точно дадут высшую меру.

— Это кто это? — насмешливо спросил я.

— Да кто, кто! Суд!..

— Это вот эти, что ли, или какие нибудь другие такие же? — указал я на барахтающихся где-то далеко внизу едва различимых нами милиционеров, которые тем не менее упорно продолжали в нас стрелять, постоянно попадая почему то в большой палец моей левой ноги.

И я пошел прямо по ним, как Христос по воде. А затем стал с ними играть. Я выбирал одного из них, гонял, угрожая кием, пока он не выдыхался, а потом клал его себе на ладонь и всячески над ним измывался. И я не испытывал тогда к нему ни малейших чувств, никакого сострадания; он был обыкновенной козявкой или букашкой. Мне было воистину забавно, как бедняга в ужасе пищал, и я даже удивлялся, с чего бы это такая мошка столь зверски цепляется за жизнь. Поиздевавшись вволю, я обычно убивал их — одного за другим. Но какого-то из них я неожиданно для самого себя взял и отпустил — никогда не забуду потока благодарностей, которые он мне напищал! Он скрылся так быстро, что я не успел его снова поймать и убить.

Затем мне это наскучило.

— Растем дальше? — спросил я друга.

— Можно.

И мы стали расти дальше. Я посмотрел на далекую далекую маленькую-маленькую бильярдную и даже смог рассмотреть стоящего в ней у окна добренького старичка, который еще совсем недавно советовал нам никогда не играть в бильярд с местным завсегдатаем. Этот старичок мирно стоял у окна, наблюдая, наверное, все наши превращения и подвиги, и курил, потешно пуская дым.

— А ну их всех! — крикнул я в каком-то упоении происходящим и ударил ногой по бильярдной.

Она рассыпалась, словно карточный домик. У бывшего входа я смог увидеть верхнюю половину трупика нашего добренького старичка, застывшего в нелепой позе.

Потом мы стали расти все дальше и дальше, и все, что было внизу, исчезло из нашего зрения. Мы проросли сквозь всю атмосферу вместе со стратосферой и ионосферой, и скоро уже наши головы оказались в Космосе. Там не было воздуха, но мы абсолютно не задыхались — должно быть, весь этот воздух нужен только всяким мелким личностям, а такие громадные существа, как мы, как выяснилось, могли спокойно обходиться без него.

И мы росли, и росли, и росли. Наконец, мы уже не помещались на Земле и сошли с нее, повиснув в пространстве. В этом не было ничего удивительного — ведь пространство и есть материя, не так ли? А материя не выносит пустоты. Поэтому мы стояли вертикально совершенно спокойно и никуда не падали. Да и куда нам падать, если вокруг невесомость?

И мы увеличивались, и увеличивались, и скоро уже могли взять всю Землю в руки и кидать ее туда сюда. Земля стала для нас размером с бильярдный шар.

— А давай играть в бильярд, — предложил я другу.

— Как? — не понял он.

— Планетами. Будем играть в пирамиду. Земля — биток, а остальные — просто шары под номерами. Или лучше будем играть в карамболь. Предположим, надо одним ударом коснуться Землей Юпитера и Сатурна.

— Постой-ка, — сказал друг. — Как это — играть Землей? Тогда же придет конец, катастрофа, все. И там ведь живет наш общий лучший друг. И моя мама, и твоя мама.

— Где это — вот здесь? — ехидно спросил я, концом кия указывая на Землю. — Ты говоришь: здесь?! Этого не может быть. Да, где то есть наш друг. И где-то есть наши мамы. Но не могут же они быть прямо вот здесь… Бред какой-то!

И я взял Землю в правую руку и поднял ее высоко над головой. Затем я встал в позу греческого дискобола, собравшись со всеми своими мощными силами, и резко бросил Землю далеко-далеко вдаль. А потом, будто охотничья собака, устремившаяся за подстреленной уткой, я бросился за Землею и принес ее обратно к другу — этот теплый, источающий любовь и ужас шарик — в своих горячих руках…