Манечка, или Не спешите похудеть
Шрифт:
Из неприятного остался на памяти у Леонтия Павловича лишь царапнувший душу короткий диалог невесты с Пасенчихой.
— Старой он у тебя, Наташка.
— Так ведь и я не молода, мамань.
— Руки жадные, да не ухватистые. Голова открытая, а заглянешь — пусто. Такому в люди не выбиться.
— А это мы посмотрим, мамань. Тебя слушать — старой девкой остаться.
Сказала Наталья последнее, пунцово полыхнула щеками, поглядела на жениха с досадой и вышла в сенцы.
Ночью честно было все, что после свадьбы полагается: ложе брачное, застеленное новой простыней с кружевным подзором из приданого, тело сладкое — точно червем в яблочную мякоть вгрызался. Но в ушах еще долго стоял ехидный голос новоиспеченной тещи. Обидно: какой он старой? Тридцатник всего разменял. А что не женился допрежь, так причина была. Перебирал
Решил назло Пасенчихе выучиться заочно на агронома, во как. А еще — дом новый поставить.
Так схлестнулись упрямство Леонтия Павловича и тещина вредность, что за полгода выросла на унавоженной взаимной антипатией почве видная издалека пятистенка с просторным двором. И насчет учебы Леонтий Павлович расстарался: вытянул диплом всего с двумя тройками, и то «по мату», как говаривала мамаша ученого агронома:
— Оно тебе надо, кажный день башку по мату до утра трудить?
Права оказалась мать. Ни диамат, ни истмат Леонтию Павловичу в жизни и в его славном труде знатного картофелевода не пригодились. Но знатность позже пришла, а вначале, через четыре месяца после новоселья, заголосило в доме первое дитя — Анютка.
— Девка — хорошо, нянька сыну будет, — радовался Леонтий Павлович.
Когда год спустя родилась Катька, отец был уже не так рад. Однако хорохорился:
— Где одна, там две…
Ну а рождение третьей, Танюшки, вовсе раздосадовало. Даже напился вдрызг против обыкновения.
Никогда не узнала Наталья, что, пока в родилке лежала, супруг в первый и последний раз налево сходил. «Лево» было знакомое, как пять пальцев, и звалось Дуськой.
Продавщица приняла бывшего хахаля с собачьей грустью под низкими веками, с лаской в словах, будто не пролегло между любовниками лет разлуки. И снова красовались на столе колбаса копченая краковская и конфеты с орехами. А мужской природной приязни со стороны Леонтия Павловича так и не случилось, как ни старался. Опростоволосился мужик. После не шутейно думал: теща «позаботилась». Возвращался огородами с чертыханьем, спотыкаясь о полуметровые кабачки, намекающие нахальной вздернутостью на его оплошность. Неловко перепрыгнул через изгородь, во весь рост растянулся и тукнулся носом в угол теплицы. А поднял глаза, и… тута-ка она, теща окаянная! Стоит себе, руки в боки, зрячей стороной в лицо жгуче уставилась.
У Леонтия Павловича от ужаса волосы дыбом поднялись, уши загорелись, как свежевыдранные. Всего-то слово процедила ведьма, а точно ледяной водой окатила:
— Бракодел.
К чему было сказано — не понять. То ли к его с продавщицей недоразумению, то ли к тому, что Натальина родовая сила опять его мужицкое семя к женскому полу перехлестнула…
К счастью, обе бабы, что теща, что Дуська, про Леонтьев позор не проболтались. И на том гран мерси, культурно выражаясь.
Пока то да се, пока Леонтий Павлович занимался картофельной селекцией и ездил на всякие научно-практические сельскохозяйственные конференции как один из лучших картофелеводов края, любовь его к жене становилась все злее. Имелось с чего. Он-то с годами осел, обрюзг, а Наталье хоть бы хны, словно не рожала вовсе. Все такая же обтекаемая в талии, пышная в нужных местах, кожа на груди в вырезе кофты блестит и светится. Мужики молодые заглядываются, след да след за такой.
Мамаша Леонтия Павловича по новой моде сыщика наняла — соседского недоумка Васятку. Глупый-то он глупый, да не настолько, чтобы за скорой деревенской любовью не подглядеть. Сам до этого дела охочий, в смысле до подглядывания. Платила за слежку мамаша справно, бартером — то капустными пирожками, то миской ранних помидоров. Невдомек ей было, что на ее частного детектива совершенно безвозмездно, из чистого следовательского интереса, работает целая армия помощников-мальчишек. Всей деревне известен был каждый шаг Натальи, о чем вечно судачили бабы у магазина: кому улыбалась, с кем говорила да кому глазки строила.
А той — как с гуся вода. Ну и что — слежка. Она об этом знала и только смеялась. Не за чем следить-то. Наталья была — один Леонтий Павлович знал, хоть и не верил — на любовь замороженная, ей мужские ласки до лампочки. Только воспитание дочерей ее и занимало. Да вот еще о несостоявшемся сыне печалилась.
Уж в четвертый-то раз сын непременно получится — Леонтий Павлович в эту веру
крепко уперся. Засела в нем такая заноза оттого, что тайно предпринял он, партийный человек, одно дело в городе, о котором даже мамаше нипочем бы не признался. Сходил в церковь и свечку поставил. Даже помолился, как мог, о нем, желанном. О сыне. И когда Наталья понесла, перед сном, будто ненароком коснувшись ее пупка пытливыми пальцами, старался рентгеновски напрячь селекционное умение, вызвать в эмбрионе рост необходимых для мужского пола органов. Живот у жены и впрямь был не такой, как при первых трех беременностях, непомерно большой, угловатый, и сидел низко.— Не иначе, пацан, — льстила мамаша, ревнуя к Наталье и пытаясь выудить сыновние секреты. Он теперь ей мало что рассказывал.
А Пасенчиха молчала, загадочно поглядывая угольным оком. И чего только ни мерещилось зятю в ее взгляде: все черти в гостях, чур, сатана, тьфуй три раза через левое плечо, стук-стук по дереву…
Леонтий Павлович сидел в конторе, когда позвонила фельдшерица. Пришла, мол, Наталья, схватками мается, узнавай к вечеру о результатах своего труда.
Домой летел, как глухарь на ток: «Сын! Сын! Сын!» Не слышал, не видел ничего на пути. Чуть не раздавил торопливой подошвой перебежавшего дорогу черного котенка. Едва тот, бедолажка, пискнув, из-под сапога успел вывернуться…
И только зять ногой на порог, как теща с телефонной трубкой из комнаты высунулась:
— Тебе звонят.
По лицу ничего не понять, вылитый Чингачгук, перья ей вороньи в тощий зад…
Ну вот, а причиной того, почему спустя полчаса вызванный Пасенчихой сосед снял знатного картофелевода с крюка в сарае, была не лишенная ехидства весть акушерки, что принесла Наталья двойню девок.
Леонтия Павловича словно пришибло. Больше о сыне в доме не заговаривали, как в ином доме о веревке. Девки росли, а больная тема была закрыта наглухо, задвижкой в истомленной печи.
Там и к внукам начали годы подходить. Анютка на выданье, не дозовешься вечерами с клуба. Катька с Танюшкой в учебу крепко вдарились, но и то по танцам нет-нет да прошвырнутся. Двойня-малолетки, отцовские любимицы, в таких раскрасавиц обещали вызреть, что от одного взгляда сердце щемило в тревожной радости. Хотя, все же втайне считал Леонтий Павлович, ни одна не превзошла красоты матери.
Бывает же такое — щедрая женская природа словно законсервировала Наталью. Только лучистые белые прядки вплелись в завитки на висках. Распустит косу на ночь, расчешет волосы частым гребнем, и падают, до самых колен струятся по ласковым изгибам тяжелые пшеничные волны. Леонтий Павлович насмотреться не мог на это диво. Даже подустав в полях, стыдно сказать, все равно к ночи молодо ощущал в себе мощное брожение живых мужицких соков. Вот и успокоился на пустых, без взращения семени, но до блаженного беспамятства приятных засевах Натальина лона. А что еще делать-то. Не вешаться же вдругорядь.
И все бы ладно, да теща взлютовалась. Совсем не стало Леонтию Павловичу житья от старухи. Теперь уже, не скрывая презрения, при жене бракоделом называла. Тоже, видать, внука ждала, старая ведьма. Начала козни строить. То куда-то спиртовую заначку затырит, ищи до умопомрачения, то изгородь вместо зятя поправит, а девок на тонкие попреки сподобит.
Накопив обиду, Леонтий Павлович молча скрипел зубами. Решил во имя любимой жены терпеть до последнего. Но от мыслей-то не спрячешься, и привычка появилась, чуть какая неудача, в уме на тешу сваливать. Неурожай, засуха или, обратно, гниль дождливая, все она виновата, глаз ее худой. И себя по секрету считал порченым. Что-то, видать, она с ним хитрое сотворила, повернула его мужскую силу на законную кровать, а в сторону шагнешь — немочь.
Разок мелькнуло: женился б на Дуське, может, сына подарила бы… Специально в магазин сходил. Не-е, не по резону, просто так, поглядеть только.
Продавщица в соломенных бобылках осталась, вот жалко. Правда, сплетничали, завклубом к ней похаживает. Бывает, и поколачивает после утех. На вид мужик вроде приличный, интеллигентный, одеколоном за версту прет… Ну да сельские и ангела в покое не оставят, найдут, как активным словцом зацепить.
Увидела Дуська Леонтия Павловича, просияла. Во рту — золото, в ушах — серебро, тощий задок яичком оттопырила, перегнулась через прилавок в расчете на то, что вырез на груди пошире распахнется. Расплылись полузасохшие титьки по столешнице медузами…