Манъёсю

Внешние признаки роскоши, процветания, культурного расцвета сочетались с древнейшими пережитками бытового уклада, с нищетой и беспомощностью древнего земледельца. На трудных, опасных дорогах умирали от голода крестьяне, возвращавшиеся после отбытия трудовой повинности. Бедствовали семьи пограничных стражей, увезенных на далекий остров Кюсю, где в течение ряда лет они тянули лямку тяжелой службы. От непосильных оброков нищенствовали деревни. А в императорскую столицу плыли нагруженные жемчугом, рыбой рыбачьи челны, отвозя дань верховному правителю; тянулись повозки с “бесценным грузом — первыми колосьями риса”, ежегодно приносимыми в дар императору-“божественному потомку богини солнца”. Трудами рабов создавались блеск и роскошь императорской столицы.

Шло строительство великолепных дворцов и буддийских храмов, устраивались пышные пиры и увеселительные прогулки, объявлялись поэтические турниры, расцветали первые ростки литературной поэзии и искусства, которым суждено было в этот период достигнуть настолько совершенных форм, что слава о них сохранилась на всем протяжении японской истории.

Некоторые японские ученые склонны рассматривать высокую культуру этой эпохи как городскую, ограниченную рамками столицы и еще уже, придворными кругами. Однако вряд ли можно с полной уверенностью утверждать, что это было именно так, тем более что постройки великолепных храмов не ограничивались пределами столицы. Кроме того, многие из лучших и образованнейших представителей той эпохи — поэты-чиновники жили в провинциях и устраивали там поэтические турниры, т. е., другими словами, имели соответствующую культурную среду и в далеких провинциях.

Не в этом нужно искать объяснение тех сложных противоречий, которые характерны для нарского периода. Как известно, своеобразие исторического развития, выдвинувшее Японию в течение каких-нибудь 50 лет в начале XX в. в ряды крупных капиталистических держав, было обусловлено жадным и стремительным усвоением ею всех достижений европейской культуры, опытом которой она воспользовалась, для того чтобы в максимально короткий срок осуществить свой рост как капиталистической державы.

Надо полагать, что и в те далекие времена то же самое было пережито ею при соприкосновении с материковой культурой, когда она, стремительно освоив богатый опыт соседних стран, проделала гигантский скачок в культурном развитии и, творчески использовав этот опыт, достигла больших культурных высот в значительно более короткий срок, чем ей удалось бы это сделать в границах своих собственных усилий.

И если в XX в., в период ее расцвета как капиталистической державы, усвоившей достижения европейской техники, наличие феодальных пережитков в экономике и быте страны отмечалось как результат особенностей ее исторического развития, то неудивительно, что в этот далекий период волна материковой культуры, ускорившая процесс ее внутреннего роста, не могла сразу повлечь за собой целиком перестройку всей ее духовной и материальной жизни.

Что же касается больших достижений искусства и литературы в тот период и их полного несоответствия примитивному хозяйственно-экономическому укладу страны, то известное высказывание Маркса о греческом искусстве только подтверждает на японской почве положение о неравномерности развития искусства, достигающего большой высоты на сравнительно низких ступенях развития общества.

А ярко выраженные в поэзии того времени черты гуманизма, разумеется, в своем особом историческом выражении, позволяют думать, что расцвет литературы и искусства в VIII в. и был тем “отраженным ренессансом”, о котором говорится в новой теории мирового Ренессанса, выдвинутой Н. И. Конрадом в его статье “Шекспир и его эпоха”.

Однако, так или иначе, эпоха раннего феодализма представляет собой сложный исторический период, полный внутренних противоречий, что не могло не получить отражения и в “Манъёсю”.

Проблемы изучения этого памятника в — Японии по-разному ставились в различные исторические периоды, и в этом отношении историю его изучения можно грубо разделить на четыре основных этапа.

На первом этапе в центре внимания были исключительно вопросы текстологии. На втором — наряду с вопросами изучения текста уделялось внимание и содержанию памятника. Появились сборники “Манъёсю” с комментариями к тексту песен. Желание проникнуть в реальное содержание антологии являлось основной целью исследователей этого периода.

В дальнейшем одновременно с вопросами текстологии и комментирования, которые на протяжении всей истории японской литературы неизменно занимали внимание исследователей антологии, начался третий этап, когда исследования посвящались разрешению отдельных частных проблем. И, наконец, на четвертом этапе наряду с прежними проблемами в центре внимания стали вопросы социальной принадлежности антологии, вопрос признания ее величайшим памятником народного творчества, вопрос о литературном наследии.

В штудиях, связанных с этим памятником, и в истории его изучения немалую роль сыграла официальная идеология, опирающаяся на синтоизм с его культом богини солнца Аматэрасу и с культом предков, в основе которой лежала исконная политическая концепция о “божественном происхождении” императорского дома, представители которого считались потомками богини солнца.

Использование древних памятников в подобных целях не является характерным только для Японии, это можно наблюдать и в истории других народов. Здесь важно лишь отделить роль мифологии в создании поэтических образов и в развитии поэзии от предвзятых тенденций их истолкования.

История памятника содержит много темных мест. Самые ранние рукописи антологии, сохранившиеся до настоящего времени, относятся главным образом к Х-ХП вв., т. е. к так называемой эпохе Хэйан.

Обычно выделяют пять известных рукописей:

Самая ранняя из них — “Кацурабон-Манъёсю”, названная так за ее принадлежность к храму Кацура, богато оформленная рукопись на цветной бумаге с рисунками цветов, птиц и растений, содержит только кн. IV антологии и то неполностью.

Вторая рукопись — “Рансибон-Манъёсю”, которая по времени идет за “Кацурабон-Манъёсю” и называется по сорту бумаги, на которой написана, содержит уже три книги антологии: почти всю кн. IX, кн. Х и часть кн. XVIII.

Третья рукопись — “Канадзавабон-Манъёсю”, называемая так по имени переписчика, содержит большую часть кн. II, полностью кн. III и IV и небольшую часть кн. VI.

Остальные рукописи, относящиеся к XII в., также не содержат полного текста антологии, состоящего из 20 книг. Одна из них, относящаяся к 1124 г. и известная под названием “Тэндзибон-Манъёсю”, была создана в годы Тэндзи (1124–1125). Она содержит целиком кн. II, X, XIII и часть кн. XV.

Наиболее полное собрание представляет рукопись “Гэнряку-кохон-Манъёсю”, фигурирующая часто под сокращенным названием “Гэнря-кубон”, названная так потому, что была написана в годы Гэнряку (1184 г.). В ней содержатся, за исключением кн. III, V, VIII, XV, XVI и частично кн. XI, все остальные книги антологии, т. е. почти четырнадцать книг, другими словами, почти три четверти всей антологии.

Рукопись, содержащая полностью двадцать книг, относится уже к XIII в. (периоду Камакура).

Все это в целом дает основание для разговоров и сомнений по поводу принадлежности “Манъёсю” в том виде, в каком этот памятник дошел до нас, к VIII в. Но мы не собираемся подвергать специальной дискуссии вопросы аутентичности, так как для нас они не имеют решающего значения. Этот первый дошедший до нас памятник письменной поэзии важен именно в том виде, в каком он сохранился, и оказывал влияние на все дальнейшее развитие японской литературы. Даже отодвинув его за рамки VIII в. мы вправе обращаться к нему и именно в нем искать истоки японской литературы.