Маникюр на память

Благодаря кетчупу или благоразумию двух президентов, но переговоры закончились мирно. Хотя один еще долго замахивался в сторону Вашингтона реликтовой кукурузой, угрожая, что не пожалеет и царицу; а другой – Москву в скором будущем завалить крылышками и окорочками и даже развратить в сауне поголовно все население, начиная с министра госбезопасности.

Первая учительница Рика по пению (а она так и осталась у него одной, к счастью итальянских маэстро) была очень красивой. Наверное, благодаря своей заячьей фамилии, которая подсознательно еще тогда ассоциировалась у мужского населения с журналом «Плейбой», часто уходила со своим очередным ухажером гулять за холмистые заросли на окраине новостроек (сейчас они напоминают негритянские гетто пятидесятых годов). Там цвела, как эвкалипт, лебеда, блестевшая снаружи тяжелым, военным глянцем листьев, а изнутри – неприкасаемо влажной серебристой пыльцой. Там не пели, радуясь своему разноцветному оперению колибри, не косились подозрительно сороки, но зато купался в солнечной пудре земли незлопамятный воробей, одинаково приветствуя утро и вечер, жару и лютую стужу. Кое-где в укромных местах детишки играли в дочки-матери (девочки еще, видимо, знали только о непорочном зачатии), мальчишки строили из картонных ящиков домики и торговали ракушками и каменными котлетками; торговля необычными товарами в точности копировала центральный рынок в Южном Самоа, а Карл Маркс, глядя на них, мог почерпнуть что-то новое о натуральном обмене древних племен. Но хорошо, что их по телевизору не учили целоваться. А реклама, которую считают приобщением к культуре, с презрением к более древней культуре и обычаям? Азиаты всегда пользовались кумганом, а гостиницу «Россия» в Москве только вчера оборудовали французскими биде, о назначении которого догадываются не все высокопоставленные клиенты (принимают его за душ «Шарко»).

Каждую секунду на улицах городка, чопорного, завистливого и усердно строящегося, затягивались ямочки ушедшего, формировалась поверхность будущего. По окраинам, в плантациях конопли, бегали голые потные пацанята. К их отчаянным и буйным телам быстро прилипала пыльца, которую они скатывали, натирая друг друга ладошками, как усердные банщики патрициев в римских термах. Папиросы с «планом» курили прямо в центре города, демонстративно и вызывающе спрашивали друг у друга: «Ну как план у товарища Жукова?». Статьи о наркотиках еще не было, поэтому это дело было не более опасным, чем прием таблеток «Аспирин-Упса», хотя и в том, и в этом необходимо сомневаться и даже отвергать. Взрослые могли надрать уши, но не оборвать же…

В квартирах по утрам мужчины спешно брились, снимая вместе с остатками сна и щетину, единственно и неоспоримо принадлежавшую им, – она и после смерти хозяина своим появлением призывает его к жизни. Во время этого священнодействия только глупая жена нежно погладит его сзади, а любящая может и поцеловать его туда же, и только умная деловито освежит его щеки одеколоном «Шипр», что одновременно предохраняет от моли и прилипчивых женщин в автобусе и хорошо сказывается на семейном бюджете и здоровье.

Желтый, еще без полосок Рик уже знал, что такое красота – это соседка Нина в новых лаковых туфельках и накрахмаленном, пахнущем огурцом и первым снегом переднике десятиклассницы. Утром она простучала мимо него каблучками, спугнула в нем зверя, сделала из него имбецила и оглушила: «Привет, малыш!». Так в день Победы, приветствуя солдат, генерал кричит в еще не включенный микрофон. Малыш не смог ничего ответить и смотрел ей вслед прослезившимися глазами тигренка, как будто ему железной щеткой причесали еще не выросшие усы… Она удалялась и расплывалась и все равно осталась и не уходила – просто вошла в него…

Два дня лил дождь, лохматый и хороший, потому что все прятались дома. Город напоминал большую грязную пивную, где уборщица начала мыть полы и для первого раза прошлась хорошо смоченной тряпкой по проходам между столиками, разбросав по углам жидкие волны грязи, пустые бутылки из-под водки и приклеив окурки и рыбью чешую к ножкам стульев, разлинеив помещение на квадраты, будто здесь собираются играть большие шахматисты. Действительно, здесь собирались и большие, и классики, и знатоки и дух их витал так неистребимо, что никакие проветривания и дезинфекция хлоркой не приносили эффекта. Работники санэпидемстанции, народного контроля и борцы за трезвость, опечалившись, тоже «принимали на грудь» одну-две кружки от щедрот усатого «пивщика», отлично знавшего, что если даже снести пивнушку, сровнять ее с землей и поставить на этом месте платный туалет, то дух поколения, не знавшего, что такое «халява» и не видевшего нищих на улицах, еще долго будет реять над этим местом – надежно и неснимаемо, в укор всем лозунгам о пользе учения и памятнику Ленину на главной площади города…

Все эти дни, не видя Нину, Рик мучался. Внутри него шевелился черно-белый ежик, тряпочный и безумный. Он полз, оставляя себе слабый теплый шлейф надежды, но только стоило вспомнить что-нибудь, что касалось… что было ею, как он растопыривал ослепительно бледные от злости иголки и пронизывал ими насквозь – так ночь пробивает себе путь к солнцу, а его все нет и нет… Наконец, оно появилось – солнце. Рик вышел за калитку, было ли это утро, он еще не знал… На углу стоял Борисенок и смачно, как ворованным яблоком, хрустел большой синей луковицей. К сожалению своей попечительницы бабки Куны, он не грыз с таким же успехом гранит науки, зато его зубы всегда белели клавишами пианино, на котором играют только в перчатках. Пожалуй, еще только белки его глаз выделялись на смуглом лице адыгейца, а тело взрослого охотника-алеута было явной насмешкой над силой разума. Он всегда был рад видеть друзей; так за него радовалась жизнь. «Здравствуй, Рик», – вскричал он, как будто увидел должника, и довольно протянул ему руку, даже не подумав обтереть ее об штанину. «Что, завтракаешь или лен– чуешь?» – спросил Рик. Засверкало улыбкой всегда черное от загара, плотное, как фартук мастера-кузнеца, лицо. Борисенок наклонился к Рику и, словно вручал другу целую буханку хлеба на сохранение, доверительно сообщил: «Ты слышал новость? Нина отравилась». Тот оттолкнулся от земли и влетел во двор, где жила десятиклассница. Во дворе шла разметенная, молчаливая, покрытая черными треугольниками платков жизнь!

Его никто не видел, и он был слишком мал, чтобы увидеть сквозь лошадиные спины сгорбленных мужиков и пахнущие гниющей шерстью кофты старух, сквозь безличные иконы варварского мира – ее. Она была уже выше их и осталась с ним навсегда, озаренная и всегда над, и просила его быть таким. Рик прошел в комнату, на столе стояла маленькая фотография в черной рамке, он схватил ее, выскочил из комнаты, побежал… В сарае дружка было сумрачно, скрытно, тихо. Рик прижимал фотографию к себе, под рубашку; он всегда с тех пор прятал ее, но никогда не смотрел на нее, и поэтому она осталась в нем живая до тех пор, пока он сам был жив.

Небо все плотнее падало сквозь дырявую крышу сарая, земля все ниже опускалась, боясь за человечка, и так они все вместе уходили ниже и ниже… пока рука Борисенка не остановила это движение; он стоял, переминался с ноги на ногу и заикался: «Че ты?… Ну че ты? Ты знаешь, мне как жалко, она меня печеньем угощала… а я еще у нее булавку украл, хотел крючок сделать… вот, – встретил взгляд друга, – помнишь, мы на рыбалку собирались, помнишь?..» Тяжко проглотил молчание: «Зато сегодня, после кладбища, всех будут угощать, и даже конфеты будут; если не пойдешь, я все сюда принесу....» Тут булавка, воткнутая ему в ягодицу, придала говорившему такое ускорение, при котором невозможно сразу определить, в какую сторону бежишь; визг его напоминал возмущение поросенка, которому во время купания в луже ливанули ведро крутого кипятка для большего комфорта.

Сколько времени прошло… Борисенок забежал в сарай с лопатой наперевес, явно не для того, чтобы искать там клад скифской царевны, дрожал как рысак, отгоняющий злого овода. Рик медленно поднял руки вверх, но не сводил глаз с заскочившего. Лопата с грохотом полетела в угол. Некоторое время они изучали ранку и после долгих препираний пришли к выводу, что приклеенный собственной слюной лист крапивы надежнее всего избавит от заражения. «Раненый» недовольно ворчал, как лунатик, упавший не с крыши, а с ночного горшка: «Вот ты дурной, Рик, а если бы в сердце попал!?». Сам он никогда не подозревал, есть ли оно… вообще бывает, конечно, слышал; он был десантом на этой земле – природа штопором вонзила в него до упора всю свою силу – он был ноль. Ноль жажды жизни – ни отнять, ни прибавить нельзя, ни разделить, ни умножить. Такие просто необходимы в жизни для оправдания своего бессмыслия.

Черная ранка стянулась без усилия воли и осталась застывшей искоркой в памяти крошечного сжатого звездного неба. Траурная лента была сорвана с фотографии и, видя теребящие ее пальцы, можно было не сомневаться, что они представляют орудие, готовое сжаться безжалостнее, чем испанская гаротта.

Рик опустил голову на колени и спросил недавно ужаленного им: «Как же так, как случилось?». «Ее бросил жених, когда она забеременела». «Но надо отомстить!» – Рик вскочил. Борисенок, несмотря на свое смешное ранение, был странно серьезен и даже не шевелился, но подумал и ответил: «Я спрашивал – не говорят, кто». «Значит, правильно, что ее уже никогда не будет?». Друг грустно отвечал: «Надо кого-то спросить», – понимая, что спросить ему некого: он был сирота; с тоской посмотрел во двор сквозь дверную щель; там его бабка (а может, не его) подходила к сараю, как будто шла по земле, отталкиваясь от нее и руками, и ногами; размахнувшись, она закинула на его крышу очередную порцию бараньей просоленной туши для вяления, не прикрыв ее при этом даже марлей от мух – не успеют!

Рик плохо учился; утешением может служить лишь то, что он хотел познавать, а это очень большая разница. Познать ненужное можно от хорошего человека. Он не любил школу, дисциплину и команды, но стремился к тому, что знают учителя, удивлялся, зачем они это знают, особенно, если это им не нужно. Зачем учиться математике, если не станешь знать больше Лобачевского, или физике, если известна уже скорость света. Этой ночью он думал об этом и не мог заснуть. Кто такие древние авторитеты, неужели ржавчина не разъест их формулы и изречения, может, нужен Герострат, чтобы сжигать уже бывшее, может, нужно лениться, а не работать; ведь только ленивый мог придумать колесо – ему было лень толкать камень, и он сделал его круглым – мир счастлив – и это все? ,