Маникюр на память

Даже открытие публичных домов не предотвращает от дворцовых переворотов. Это у жалости нет выбора, ей все равно – кто. Про любовь просто пишут в солдатских записных книжках. В армию вообще нужно призывать после сорока лет – вот это будет результат! И записи тогда будут другие. А сейчас – «Любовь – это…» почитайте, вспомните и поймете, кому можно доверить автомат, а дальше по рангам – кто достоин сидеть на ядерной кнопке. Здесь все ясно и четко расписано: это солдафоны, они спят на спине, и утром казарма напоминает палаточный городок, несмотря на то, что повар подсыпает в котлы с кашей порошок, похожий на дуст. Рику далеко до армии, как салаге – до «дембеля», но он уже записал себе на память: «Армия – это долг чести, если о ней ничего не знаешь…»

Милое щенячье и поросячье детство; с любопытством принюхивается к возможности продолжения рода, краснея и конфузясь от неудачных попыток, а от удачных испытывает омерзение, и чем выше интеллект, – тем труднее отмыться от несовершенного «греха».

Кличка Инженер дается не обязательно за построенное здание, начисто лишенное фасада; оно может приклеиться за изобретение, которое начинает действовать, когда учитель открывает дверь и неожиданно получает удар шваброй по голове, имитирующий ласковый подзатыльник собственной бабушки. Если учителя вдруг заменит на уроке директор школы, в этом случае можно получить внеочередное звание, например, Кулибин. Но таких высот технических знаний редко кто достигает даже в лицее. Инженер Василий влюбился в одноклассницу Наташу, худенькую девочку, глядя на которую, легко представить повешенную сушиться ночную рубашку, внезапно намоченную хлынувшим ливнем. Обычная история сантехника музыкального театра, получившего признательность грациозной пианистки за починенную им грушу в общественном туалете и до глубины души этим тронутого.

Друг Василия – Витек – учился в школе еще хуже, если это можно представить, но все равно никак не мог претендовать на какое-нибудь серьезное прозвище: он обычно подкладывал кнопки на сиденья парт (Но это не всегда приносило ожидаемый результат – особенно зимой – все равно, что пытаться проколоть пальцем танковый каток); мог еще распивать вино через соломинку, просунутую в щель парты, или незаметно покурить на уроке химии. Поэтому ничего нового не придумал и деградировал как изобретатель. Но все-таки ему удалось получить кличку Зуб: однажды он обклеил стол учителя жвачкой, тот, естественно, приклеился, ерзая животом по краю стола, затем резко хотел встать, но по законам физики (наверное, это был закон рычага), перегнулся и ударился о чернильницу, причем выбил себе зуб. История вскоре забылась – учитель принес новую чернильницу, но пригрозил: «Вот ничего, скоро начнете изучать политэкономию и тогда посмотрим, у кого там дамоклов меч висит». Это было действительно что-то страшное – пацаны бросили курить, а девочки перешли на сигареты с фильтром.

Инженер прежде чем серьезно объясниться с Наташей, как и всякий порядочный человек, носящий такое звание, решил проверить себя. Для этого действия подходила известная на весь район Любаша (вообще в каждой школе была такая ученица, но не более). Любаша – второгодница; по виду более похожая на продавщицу мороженого или толкательницу ядра, она заглядывала в зеркало чаще, чем в учебник, и в нем она, конечно, видела только себя и только придворной фавориткой. Инженер и Зуб договорились с ней о встрече в шалаше за школой и обещали никому не говорить (что приравнивалось к письменному признанию в любви). Однажды вечером они причесались и погладили брюки; знакомым говорили, что собираются проведать тетушку Василия, которая в больнице и находится в интересном положении. Через час весь район знал, в каком положении они скоро сами будут. Оба пришли поздно, получили что полагается от родителей и утром пошли в школу.

Странно: Инженер постоянно списывал у своей соседки Наташи без зазрения совести и в знак благодарности мог по– дружески дернуть ее за косу, теперь же не мог смотреть в ее сторону и только краснел и икал. Вообще они с Витьком теперь отдалялись от ребят, стояли в стороне и молча плевались. Зуб при виде нижнего белья, развешенного для сушки, покрывался рябью и вздрагивал, как ящерица в момент отбрасывания хвоста.

Долгое время они шушукались и вынашивали план мести. «Я убью ее!» – злобно хрипел один другому в ухо. «Я ее тоже не люблю», – поддерживал другой, не любивший Наташу, и ему было легче так говорить. Инженер предложил: «Мы скажем ей, что нам понравилось, и еще раз пойдем туда». «Зачем?» – не понимал Витя. «Давай просто побьем ее». «Примитивно», – отвечал друг. «Когда будет дождь, мы ее разденем, возьмем кнут и будем гонять вокруг школы». «А, понял», – отвечал Зуб, хотя знаний в коневодстве у него хватало лишь настолько, чтобы отличить хвост лошади от головы. Кнут был украден у объездчика Шаканукова с большим риском для их, не ждущих засолки задниц. Охранник не был олимпийским чемпионом по стрельбе, но когда разгонял воришек (обычно учеников, покушавшихся на клубнику или черешню), стрелял и попадал именно в то место, которое даже после суточного отмачивания в проточной воде, заставляет думать головой и, уважая старших, разговаривать с ними только стоя.

Дождя все не было, и все больше горячился Витек, придумывая новые изощренные пытки. Видимо, он хотел получить новую кличку, по сравнению с которой, первая показалась бы выпавшим зубом дряхлой старухи. Его друг сгорал в пламени любви и измены, а он лишь помахивал шляпой над костром. Инженер по наивности не подозревал, что за негодованием Зуба скрывалась надежда, что перед самой расправой выглянет солнце. Это они так мечтали. А Люба повзрослела в двенадцать лет после близости с шизофреником Шуриком, грузчиком магазина, и сама была немного помешанной после этого – менингит загадочным образом для профессоров-гинекологов и психотерапевтов передался половым путем. Впрочем, ее недостаток выражался в ее задумчивости и добродушии. Такой может стать и взрослая женщина, если в лесу встретит одинокого мужчину.

Ни дождя, ни ливня, ни града не было, благо, весна была солнечной. Любаша беспечно развлекалась со всей «Мировской братвой». Они покупали ей вскладчину бутылку «Осеннего сада» (Слезы Мичурина), забивали ей добрый «косяк», и целыми днями она валялась в шалаше за школой, привлекая голыми икрами учеников, возвращающихся с уроков. Таких куртизанок отлавливала милиция, лишала их кудрей и отправляла, к их сожалению, только за пределы города. Любаша, окруженная ореолом славы и тайны, вскоре исчезла из поля зрения обывателей. К этому приложила руку и ее мать, уставшая кричать парням, собиравшимся под балконом: «Убирайтесь, кобели поганые», – так сильно, что настоящие кобели разбегались из дворов в радиусе километра, рискуя попасть в сачок собаколова, а дальше – и на мыло.

Слава Любы угасала с появлением скромных профессионалок, не афишировавших свои возможности. Ватаги ребят теперь реже собирались на углах, чаще можно было видеть одиночек в начищенных туфлях и пахнущих одеколоном, спешащих на свидания. Забылись проделки с Любой – кануть в прошлое можно и с дурной славой. Проститутка – это работа, но нельзя купить того, чего уже нет. Шлюха не торгует собой – вами – это грязная переводная картинка, пытающаяся наклеиться на вашу душу и посмотреть затем на себя в зеркало.

У тигренка нет хобота, он не ел веток, трава была ему противна, и поэтому он не был таким большим, как слон, он даже меньше пони вообще. А если бы он был жирафом? Как удобно было бы наблюдать не только за учительницей пения, но и за парочками, гуляющими вечером в парке. Инициатором тайной слежки за отдыхающими был всегда Борисенок – его голос ломался, грубел и отличался от голосов сверстников, как карканье вороны – от трели соловья. По пению у него не было даже двоек. Видимо, поэтому он любил делать пакости влюбленным парочкам, которые любили слушать пение птиц в самых укромных уголках парка.

Чтобы завести девушку в такое место, нужно обладать красноречием Цицерона, взглядом тонущей лягушки и знать местность, как крот – свои подземные катакомбы. Мужчина, знакомый с природоведением, для начала объяснял девушке происхождение декоративных видов деревьев, завезенных сюда со всего света. Их практический пересчет позволил бы влюбленным на середине перечня отпраздновать здесь свою серебряную свадьбу. Эти представители флоры давали обширную тему для разговора даже приезжему чабану из казахских степей, с трудом понимающего, о чем вообще можно говорить среди такого количества естественных беседок.

Но опытные аграрии и скотоводы всегда были ближе к земле, чем поэты. Они со своими спутницами начинали с изучения вечернего неба в лапах покрасневшего заката, переходили на отдельные виды можжевельника индийского, а затем – и ромашки обыкновенной. Женщины, пораженные силой природы, от слабости теряли сумочки, а мужчина в подтверждение своей страсти закрывал на это глаза и не пытался отыскать ее, подчеркивая этим и свое благородство, и пренебрежение к материальным ценностям…

Вот в этот момент и появлялся Борисенок с липучей травой на голове, напоминавшей терновый венец самого Христа, с его руки свисал найденный где-то порванный резиновый мяч – память распираемой изнутри материи. Делая вид, что не замечает уединившихся, он махал залегшим неподалеку остальным наблюдателям: «Нашел!». И махал потерявшим объем резиновым флагом, напоминая первого солдата на крепостной стене, приглашающего всех штурмующих к повальному фетишизму. Затем кричал: «Давайте быстрее, еще успеем на вторую серию «Вечеров на хуторе близ Диканьки»!». Влюбленным трудно было сообразить, что второй серии у этого фильма пока нет, и они, надеясь, что остались незамеченными, пытались плотнее вжаться друг в друга – напуганный громом страус не мог бы и мечтать о соперничестве с ними.