Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Но днем это зналось совсем иначе. И в глазах шаловатой соседки, что сейчас наверняка спит, мглело играло потустороннее марево.

– Как можно от всего этого уйти? – вслух спросил Куимов. Спросил самого себя, хотя вопрос его, собственно, был адресован другому. И этим другим был Николай Ляпин, на гроб которого он нынче кинул пригоршню земли.

Именно пригоршню.

Он хочет увидеть последние мгновенья его жизни и не может. Что-то затуманивает перспективу. Возможно, идейное предательство. Но это слишком емкая формула. Было что-то более мелкое. Как-то именно Коля рассказал случай осуждения в коллективизацию баб за то, что они пытались поднять восстание против Советской власти. А оказалось все проще. Они провели по хутору уполномоченного, требовали отдать назад добро, которое они по глупости сдали в колхоз.

Так и тут что-то было более незначительное, чем политические предпочтения. Ведь вон другие к разгону КПСС отнеслись совершенно спокойно. Даже швыряли свои партийные билеты.

Ляпин принес его домой, вместе с учетной карточкой завернул в целлофан, положил в «Капитал» Маркса, который, видимо, так и не прочитал, и…

Что он делал потом?

Этого никто не знает. Он был – всечеловечен, потому как уже принадлежал в ту пору вечности. И кокетливая вуалька будущего уже не привлекала его. И он показным примером смял перспективу того, чему надлежало случиться раньше судьбой отмеченного срока.

Куимов опять перечитал его последние строки. О какой правде он хотел поведать людям? Ежели о той, что партия как-то не так руководила народом, так об этом теперь прожужжат уши новоявленные демократы.

О чем он просил подозвавшего к себе глухонемого мальчишку – единственного свидетеля, как все произошло?

Он встретил его на подловке дома, в котором жил и, видели другие, попрятавшиеся на тот час ребятишки, что он ему, как им показалось, что-то передал.

Но немой отнекивался. И вообще не хочет, чтобы вспоминали этот кошмар.

Выйдя на крышу, Коля бросился вниз головой, пролетев мимо окна, за которым сидел и писал. Писал роман или что-то еще. Потому как рукописи обнаружить не удалось. Только вот этот один-единственный листок, на котором была начертана упомянутая фраза.

А Куимов у того окна, мимо которого он пролетел, свой роман написал. И тоже в надежде, что отобразил правду. Как хочется именно этим пофартить читателю. Ведь, действительно, он устал от лжи.

Зачем-то опять – на этот раз летуче – вспомнилась соседка. Ее лучевой разлет ног.

С нею он встретился на берегу Иловли. Она – вот так – как привиделась сейчас, стояла перед сидящими ребятами, которые созерцали ее без особого трепета и удовольствия. Потому что первоначально были выдохшиеся из чувств выпивохи.

Она повернулась и пошла прочь. Пикникующие не обернулись, чтобы посмотреть ей вслед.

Куимов подошел к окну и стал всматриваться в соседский двор. И вдруг, сквозь мрак и метущийся переплеск ветвей, увидел одинокий огонек сигареты. Как укол, кольнул он его зрение.

Ведь соседка говорила, что не курит.

А ветер явно перерезвился. Потому как полудохло едва волочился по земле.

И Куимов задернул штору и зажег огонь.

Стихи уже шли. Сперва наколдовалась миниатюра:

Не чувствами сердце гордится,Не тем, что страдает оно.А тем, что, как жрица-жар-птица,Лишь поймано в сказке оно…

А потом пошло как бы оправдательное, исповедальное:

Пошатнусь не для паденья,Повернусь, чтоб не уйти.Счастье – это привиденье,Что маячит впереди.Полошит тревогой душу,Сердце мает небедой,Чтобы я обет нарушил,Данный мною и тобой.Чтоб, смутившийся мгновенно,От безумства замер вдруг.Ощутив одновременноОтрешенье и испуг.Но шепчу я: «Все нормально!»И спешу в благой уют,Где сверчки на наковальнеСчастье хрупкое куют.Где ты кажешься простушкой,Верной спутницей судьбы.Но сомненья под подушкойДля меня растят шипы.

Отникнув от стихов, Куимов стал перелистывать те самые блокноты, которые когда-то видел у Ляпина в больнице. И вдруг закопошилась мысль. А что, ежели то, что он не написал, попробовать написать самому? В память о нем.

И от этого решения стало как-то покойнее. Потому как показалось, что именно во время работы с записнушками и придет к нему то видение, которое поможет увидеть последний день Николая и те мысли, которые завели его в тупик. И он назвал рукопись: «Наедине с тьмой».

3

Эхо выстрела живет недолго. Смерть – добытчик беспромашный.

Леонид Кравчук опускает чуть приванивший рыльцем карабин. Секач корчится на земле.

Азарт на миг выбил у него из головы мысли, зачем он здесь, в Беловежье, где егери послушнее столичных шлюх. Что ему, собственно, нужно?

И только когда увидел кровь, понял. Она, пульсируя, изливалась из раны.

Завтра они втроем – Борис Ельцин, Станислав Шушкевич и он подпишут славянское соглашение, после которого рухнет Великая Россия. И он станет неподвластным, независимым, не… еще там каким?

Он идет, не разбирая дороги, егери смиренно несут сзади добытого им кабана.

Королевская охота!

Но будет еще царская! Он уверен. Потому как…

А что – потому?

Это все неясно, как в тумане. Но главное – сделать первый шаг. Тот самый, который, как утверждает какая-то песня, самый трудный.

И что это все время мысли крутятся вокруг цифры «три». Троица – раз, «Три тополя на Плющихе» – два, соображают обычно на троих – три. А сколько голов у Змея Горыныча? Неужели три?

Чуть поджимает левый сапог. Немного ноет спина. Но все образуется. С завтрашнего дня…

С дерева срывается филин. Ошалело шарахается из стороны в сторону. Потом прямит полет и уныривает в просеку.

Пахнет порушенной травой и раздавленными грибами.

Убитый им кабан точит кровью по его следу. И так будет всегда. Он впереди, а… неужели поводыри станут плестись сзади?

Где-то гулко прокатился выстрел.

Егери насторожились. Особенно тот, кто вывел Кравчука на кабана.

Карабин побрякивает за плечами.

А вот и машина. Добыча погружена. Можно ехать. Вечереет. Беловежская пуща тревожно засыпает. Потому как не знает об очевидном плане людей, слетевшихся в ее дебри, чтобы и дальше унести свою беспросветную дремучесть.

На каком периоде все начиналось, никто не знает. Но было у Ельцина три советника – Бурбулис, Шахрай и Козырев. Которые денно и нощно жужжали в уши, что надо скорее обезножить Горбачева, чтобы он далеко не ушел со своим уже всем надоевшим «заносом». Тогда не очень часто произносили слово «независимость». Хотелось, чтобы оно сперва вошло в пронос самого Бабая, как за глаза зовут среди них Ельцина.