Мания. Книга вторая. Мафия

Много неприятного шло и с другой стороны, где реально возможное тоже не принималось в расчет, где одновременно с неразумным авторитаризмом, любимым в российских условиях, пыталась главенствовать не подвергающаяся сомнению власть толпы.

Выявленным вопросом всезнайства теории, что начало демократии – это нормозадающий продукт распада всего предыдущего, явились два довольно спорных соображения. Первое, что попустительская мера, допускающая градации в предпочтениях, является не более чем рекламой нового образа жизни. Второй же довод был круче и злее. Он предполагал не подвергать сомнению то, что благополучно, хоть и пережив кровавость и прочие утеснения, прошло. Поэтому надо начинать с того, что по привычке будет восприниматься в штыки. Использовать жесточайший контроль и обоснованное доверие. Тогда – без сбоев и прочего всего, что ей сопутствовало всю жизнь, – заработает экономика. Состоится разумный раздел рынка, и – так уж устроено общество – оно скоро забудет примененный к нему опыт гильотины.

А тем временем тучи, что было взглыбились впереди, неожиданно разредились, и этой полупрозрачностью, как сетью или неводом, захватили значительную часть иловлинской поймы, и Геннадий неожиданно понял, что это же опустился на землю гибельный – без дождя – град.

И так уж случилось, что туча выградилась над самой Александровкой, обшмаляла, какую была, завязь садов, шрапнельно попросекала уже выкохавшиеся в ту пору лопухи и стозвонно оттараторила над единственной железной кровлей, под которой разместились сразу три требных заведения: сельсовет, правление колхоза и медпункт. Правда, в медпункте, на той стороне, что была обращена к пришествию тучи, град повыбил еще и стекла в окнах.

Словом, урон был учинен хотя и небольшой, но значительный с той точки понимания, что стекла сейчас не сыскать, яблок ребятишкам не видать; насчет же лопухов никто не стал сокрушаться – чтобы их совсем какая-либо холера изничтожила; а вот от барабанов, кои учинил град по казенной крыше, душа еще долго пребывала в непонятном, будто скаковом азарте.

Геннадий загнал машину во двор, отметил, что одна градина попала в черепушку, что висела на колу, и расколола ее пополам. А может, это разгокали ее ребятишки, которые в отсутствие хозяев на правах оных обживают тут запретные в другое время углы.

Пришел подвыпивший сосед.

Он всегда бывает «под мухой» и потому иным, то есть трезвым, не воспринимался совсем.

– Скажи мне, Александрыч, – произнес он. – Тебе известно количество наших потерь в Афганистане?

– Нет, – сказал Куимов.

– А зря! В политических целях ты должен все это знать.

– А зачем? – спросилось само собой.

– Чтобы оправдать печальный парадокс.

Куимов понял, зачем припожаловал сосед.

– Сколько тебе надо? – спросил.

– На бутылку, – деловито ответил тот.

– А где ты это все берешь?

– У тети Груни.

– Она варит самогон?

– Нет, – гордовато сказал он, – фабричную водку выпускает. – И поспешил навязать спор: – Не веришь, да? Я сейчас принесу…

И, метнувшись в свой двор, вернулся с бутылкой, на наклейке которой значилось, что это особая водка, произведенная на московском заводе «Кристалл».

– Видал? И по вкусу мягче любой бормотухи.

– Ну а не боится эта Груня, что ее – того?..

– Ты такого министра Лагунина знаешь? – вдруг спросил сосед.

– Да вроде слышал, – ответил Геннадий.

– Так вот это ее родной брат. Улавливаешь, откуда ветер?

Ежели Славка Журба был простоватым алкашом, то другой сосед Артем Гржимайло являлся ему явной противоположностью.

Он совершенно не пил. В свободное от своего тайного бытия время – ибо никто не знал, чем он занимается целый день, – приходил в сельсовет и там начинал, как все говорили, «качать права».

– Для вас, что, – обращался он, к примеру, к председателю или секретарю Совета, – советские праздники не колышат?

– А что нынче за праздник? – спрашивал его.

– День Парижской коммуны! – восклицал он. И значительно добавлял: – С нее все началось.

– Что именно?

– Насаждение идей коммунизма во всем мире.

– Ну и чего же нам делать? – наивничали сельсоветские.

– Вывесить красные флаги и в клубе прочитать лекцию об этом событии.

– Так про ту революцию никто же ни хрена не помнит.

– Тем более, наше дело обновить память.

К Куимову он приходил по другому вопросу.

– Скажи, – спрашивал он, – чего труднее писать – стихи али прозу?

Геннадий соответственно отвечал.

– А тогда почему за маленькую книжку платят больше, чем за большую?

– А откуда ты знаешь? – любопытничал Куимов.

– Да Петров мне говорил.

Петров – тоже писатель. Только, в отличие от Куимова, он там живет уже многие годы и сейчас, кажется, вознамерился навсегда перебраться в город.

– Так вот он мне сказал, что ты за маленькую книжечку стихов получил больше, чем он за толстенный роман.

Поскольку от этого «живой деньгой» не откупишься, Куимов предлагал ему что-либо почитать.

Он долго копался на полках библиотеки, потом неожиданно задавал вопрос:

– А у нас возможны террористические нападения?

– Не знаю, – отвечал Куимов.

– Вот в этом наша главная беда, – подхватывал Гржимайло, – это безучастность и апатия. А никогда не задумывался, почему всякая наша победа – трудная? А все потому, что у русского, даже взявшего кол, где-то в душе смутное предчувствие: а нужно ли пускать его в дело? Может, и так обойдется.

Он нашел какую-то брошюру.

– А чего это тут такая нарядная Москва?

Никто не помнил, кем Артем был до того, как насовсем переехал в Александровку. Ну что явно был не простым работягой, говорил его слог. И постоянная тяга к политическим спорам.

Нынче он тоже, перетасовав несколько книг, уселся у окна, глянул на пойменное прилесье, только что пережившее градобой, и начал:

– Что проще – сделать зрелое предложение или дать абсурдный приказ?

Куимов, пододвигая ему пепельницу, молчал.

– He заботясь о результатах, приказ, конечно, доступней, – продолжал он. – А если ты обладаешь правом того самого предположения?

Он раскурил, кажется, самокрутку.

– Репрессивная структура говорит, что промаха не будет.

Он углубился в какие-то свои размышления, потом продолжил:

– Вот не пойму я Горбачева. Сперва мне показалось, что он в свои реформы заложил корыстные политические интересы. Не хочу никого обманывать, поначалу мне кое-что по-настоящему нравилось.