Мания. Книга вторая. Мафия

Машина ждала у подъезда.

– К Ларисе! – бросил шоферу Леша.

И они – поехали.

Куимов не болел нравственным обновлением, но настойчиво проведенные в свое время в жизнь какие-то принципы нарабатывались как привычки, завышевшие собственные возможности на незримой тропе добра. Может, поэтому его последнее время тянуло на исповедальную литературу и отталкивали любые обожатели искусственных построений.

Но вместе с тем он не осуждал шустрых публикаторов, которые представительно переводили свою личную жизнь на современно толкующий язык и как бы подчеркивали, как слаба человеческая память. Ведь у каждого подобное, ежели не было когда-то, но непременно случится впредь.

Зычные вопли о новом мышлении, которые провозглашает сейчас очередной «партайгеноссе» – это опять же вынужденная капитуляция перед обстоятельствами, которые придумали сами. Ведь никто из живущих в Стране Советов не страдал от капитализма.

Как-то, совсем вскользь, Светлана сказала, что предпочла чахлое секретарство блестящей научной карьере. Зачем? Неужели у нее теперь столь любимая работа?

Они ехали неведомо куда, и Куимов думал только об одном: почему в диалоге подруг ни разу не прозвучал хоть отдаленный намек на его просьбу. Ну сейчас они заявятся к этой самой Ларисе, протянет он ей коробку конфет и цветы, которые купит по дороге. А дальше о чем говорить?

Леша включил музыку, которую перерезала фраза: «Выдвинетесь в депутаты, и вам сразу станут понятны все эти доводы».

Значит, жить чем-то своим в Москве – закономерное явление.

Они въехали в автомобильную пробку, и Леша обреченно сказал:

– С этой стороны Севзап закрыт.

И пошел колесить разными переулками и тупиковыми улицами.

И за все это время Куимов намертво забыл, что надо купить цветы и конфеты. Вернее, не попадалось подходящего места, где то и другое продавалось.

Они подъехали к огромной площадке, на которой стояли многие сотни «уазиков». Леша выскочил из машины и ушел в какое-то убогое строеньице с облупленными стенами, долго там был, потом появился с высокой белявой девкой, которая красила на ходу губы.

Она глянула на Геннадия с таким любопытством, словно он был произведением наивного искусства и надо поднапрячься, чтобы увидеть нечто в порыве собственного озарения.

От нее пахло Парижем.

– Отпускайте их, – сказала она, – и пойдемте пить чай.

Они вошли в небольшую закусочную, где узкая перспектива не давала увидеть то, что было в ее дальнем углу.

Но именно туда они и направились.

– Вам с лимоном? – спросила Лариса.

– Если это вас не затруднит.

У нее были зеленые глаза и чуть привеснушчатая шея.

– Вы писатель? – вдруг спросила она, и первая дивь подмыла его душу. Ведь в телефонном разговоре об этом не было сказано ни слова.

– Да в каком-то роде, – ответил он.

– Тогда книга с автографом за вами, – сказала она просто, помешивая в чашечке давно растаявший сахар.

Прояснелые мечтой глаза были устремлены куда-то далеко, потому Геннадий страшно удивился, что она не утратила нити беседы.

– Был у меня один знакомый поэт… – начала она.

– А почему в прошедшем времени? – поинтересовался он.

– При езде на лошади он чуть кренился в сторону, – продолжала она, не ответив на его вопрос. – И я вижу его как живого.

– Вы занимались конным спортом? – спросил Куимов.

Она несогласно отбоднулась.

– Нет, я просто любила лошадей.

Куимов думал, какой бы подвеселить ее шуткой. Потому как если женщина не закипает взором, значит, тот, кто возле нее, ей до притори скучен.

Но она вдруг спросила:

– У вас деньги с собой?

Он протянул ей пачку.

Не считая, она их уместила в целлофановый пакет и произнесла:

– Рада была с вами познакомиться.

И пошла, чуть приламываясь в талии.

И Куимова вдруг охватило отчаянье.

Нет, он не боялся, что его просто-напросто надуют. Убивала какая-то домашняя простота. Потом ему не давали выбрать машину из того множества, которое стояло за загородкой. И в этом тоже была своя ущербность или даже неприятие.

Он не успел до конца додумать эту мысль, как в забегаловку зашел седой вислоусый старик и поманил его пальцем.

Куимов последовал за ним, и его ужаснул вид того, что ему выволокли на свет божий.

«Уазик» – лежал.

Вернее, он стоял, но его сниклый вид говорил, что для того, чтобы он по-молодому, а точнее, по-новому вздрючился, над ним надо хорошо и долго работать.

– Вы знаете, как выезжать на кольцевуху? – спросил старик.

Куимов кивнул.

Хотя понятия не имел, как отсюда выбраться вообще куда-либо.

– Ну что, – протянул ему руку вислоусый, – пожелаю счастливого пути!

Геннадий сел за руль, и новая дивь чуть не отравила в нем разум. «Уазик» был, как говорится, под завязку загружен разными частями. Причем там не мелочились. На заднем сиденье лежали два новых мотора, три задних моста, один – передний.

А через неделю Куимову позвонил министр.

– Гена! – сказал он. – Приезжай в конце той недели, кажется твой вопрос, наконец, решится положительно.

Куимов сдержанно поблагодарил.

И вот именно тот случай породил в нем ощущение какого-то унижения. Ведь на что только не брошен был глаз в его доме, все добывалось ценой нравственных потерь. Холодильник достался по блату, цветной телевизор – по знакомству. Даже кроссовки – чтоб они сгорели! – и то появились после длительного разговора с зевотной жеманной тетей, считающей, что «Тихий Дон» написал Гоголь.

И тогда он вдруг понял, что единственной отдушиной в этой безумной затхлости будет созданный им роман.

Нет, в нем не будет осуждений, но пройдут рассуждения, как мы могли докатиться до той самой жизни, которая унижает уже тем, что она есть.

А ведь кто только не клялся в неразменной любви к народу. И в лучшем случае появлялись некие гладкие отношения. И душа тяжелела от каждого легкого чувства.

Но как было переловчить руку на то, чтобы она писала менее жестко, чем это происходило в жизни? Ведь упрекнут же в нетипичности.

Именно такое же затруднение испытал он, когда писал о гражданской. Сразу же, как только легли первые страницы на стол цензоров, обвинили в антисемитизме.

А что было поделать, когда в том же Царицыне председателем исполкома был Рувим Левин, секретарем губкома Бронислава Абрамовна Клионская, жену Минина звали Рива, а у доктора, который всех лечил, была фамилия Славентантор?