Мания. Книга вторая. Мафия

Доктор – милейший человек Дмитрий Дмитриевич Нечаев советовал на пленум не ехать.

– У вас не то состояние, – говорил он.

Но, роясь носом в подушке, выкрикивая оттуда какие-то удушительные слова, Ельцин повтовял одно и то же:

– Я – должен!

Рядом, как две тени, которым суждено отбрасывать себя только в одну сторону, стояли начальник охраны Юрий Федорович Кожухов и телохранитель Александр Иванович Коржаков.

Ельцин еще не знал, что будет говорить на пленуме. Ежели то, что вякнул на цэковском сборище и написал Горбачеву, это может кончиться еще хуже, чем есть. А покаяться, к чему он склонялся последнее время, не позволяла гордыня.

Тогда он тихо, но внятно сказал врачу:

– Вколите мне что-нибудь, отшибающее паморки!

Так появился шприц с баралгином.

И покаяние было произнесено. Даже казнение. Признание всех своих ошибок. В тот момент в нем проснулся тот самый выкормыш партии, которая его, собственно, и сотворила. И нечего было плевать в глаза матери. Яйца кур не учат.

Пусть ближние люди считают, что сыграл роль баралгин. На самом деле в нем просто проснулось то обыкновенное, которое и составляло его суть.

А потом было изнеможение, переваривание в душе всего того, что натворено за последнее время, и ожидание звонка.

Опять же от Горбачева. Он верил, что на что-то из двух его выходок он должен, наконец, откликнуться.

И на этот раз «сибирский оборотень» не ошибся.

Горбачев позвонил.

Дрожащими руками Коржаков принес телефонный аппарат в постель Ельцину и деликатно покинул палату, чтобы не слышать вконец изможденного голоса своего некогда могущественного патрона.

Разговор был коротким.

Михаил Сергеевич, продолжая тиражировать опыт своей глупости и на другие свои дела, дал Ельцину, как считал, шанс, назначив заместителем председателя Госстроя, несколько раз намекнув, что эта должность подразумевает ранг не ниже министерского.

4

Прялин давно не чувствовал такого душевного оскудения. Безболезненный подход ко всему, что творилось вокруг, был прост: надо отдаться широкому привлечению глупости, как это умело сделали другие, не пытаясь ввергать себя в деликатную сферу распознания контуров будущего.

Он видел азартную игру одних и инертное восприятие истин со стороны других. Это была, без преувеличения, рулетка.

И изустным учебником и для тех, и для других были бесконечные высказывания Горбачева.

И один раз на телеграфном столбе или еще какой тумбе Георгий увидел такую карикатуру: на обнаженную девицу, стоящую в позе сбора брусники, взлез сзади мотоцикл. Подпись стояла такая: «Как говорит Горбачев, процесс пошел».

Видел он и обыкновенный оппонентский занос, который чуть не смел Ельцина с арены борьбы за власть. И совершенно не понимал, почему Горбачев не дал ход в пропасть летящему тарантасу, неожиданно принявшему демократический облик закоренелого консерватора.

Конечно, примирение имело кратковременный характер. Ибо прозвучавшие объяснения, собственно, никого не убедили, что они искренни. А все определения были, по меньшей мере, странны.

Резонно размышлять так: Ельцин Горбачеву нужен был как образчик со ссылкой на прошлое. Вот, мол, был сибирским бузотером, потом пообкатался в Москве и теперь более сдержан и даже мил.

Не ущемляя ничьих конкретных интересов, его можно держать подле себя в роли когда-то смиренного дрессурой медведя.

А коли программа будет безнадежно провалена, то можно напомнить, кто ее пытался осуществить, и в ясной форме объяснить: мол, не доучли, что людскими делами должен заниматься человек.

И еще по одной причине берет Горбачев Ельцина под свою защиту. Он как бы этим открывает новые гарантии: «Ошибайтесь, товарищи! Только чтобы это у вас получалось как можно искренней!»

А на самом деле все это попахивало структурным кризисом.

Однажды они разговорились о диссидентской участи.

– Неужели, – спросил он, – ради спасения собственной судьбы человеку достаточно переменить место жительства?

– Нет, – ответил Прялин. – Но эти игры для посвященных. Только некоторые – и то по глупости, – охваченные дикарской способностью все видеть впервые, затвердели в косноязычии, что на Западе рай да и только.

– Но ведь люди там живут неплохо, – поупрямил свой взор Горбачев.

– Спору быть не может. Но там нет вот этих ураганных идей, от которых захватывает дух. А автоматизация восприятия всего, что происходит вокруг, всегда до помрачения рациональна. Одна француженка мне сказала, что неслучайность – самое пресное, что есть в ее жизни. И ратовала за то, чтобы торжествовала животность. «Если тело позволяет, – повторяла, – можно ходить голой».

– Значит, у нас более естественный человек? – уточнил Михаил Сергеевич.

Видимо, все это ему было важно знать затем, что культурные ассоциации многих, кто в свое время оставил страну, как бы не вписывались в то мифологическое поле, которое подразумевало широчайшую литературную эрудицию и метафору еще не рожденного опыта.

Все можно подвергнуть анализу, кроме непреодоленной безжалостности: а как было бы лучше – жить там, где критика культуры ничего не дает, или считать осуществимой мечту, которой не было?

Ведь жадные и завистливые люди везде одинаковы. А анархичный мужик при любой демократии будет недоволен властью. Ведь понятие свободы сугубо условно-символическое. Потому сближение позиций идет так болезненно.

– Мне однажды попалась, – начал Прялин, – одна полуамериканская книга, в которой фантазировалось, как, поправ основной принцип брезгливости к бытию, как правило, отчуждающему человека, содержательно пустоватые люди, призвав все средства художественного изображения того, что хотят, пытались сами улучшить свои чувства.

– Но это чистая конъюнктура! – вскричал Горбачев.

– Возможно. Но именно она вскрывает новый жанр, рисуя бытовую картину, отличную от той, что была определена сказочным сюжетом.

– Ницше пытался доказать несовместимость христианства и культуры.

– Страсть объяснить и старание сделать это же самое – совершенно разные вещи. Знающие тексты талмудисты могли завести невежественного человека в такие дебри, откуда не было никакого выхода.

– Значит, инициативный глупец – это почти что волшебный испытатель времени, в которое предстоит ступить.