Манная каша
Шрифт:
– Я похож на барашка.
– Чем? – поинтересовалась Грета.
– Так считают мои родители и мой лучший друг Жорж.
– Они считают тебя глупым?
– Нет, не считают, – отчеканил Ганс. – Я умный.
– Тогда кудрявым? – растерялась Грета.
– Нет, я не кудрявый, – Ганс, подозревая насмешку, гневно сверкнул глазами.
– Но тогда почему же они считают тебя бараном?
– Они не считают меня бараном, – совсем уже обиделся Ганс.
– Так может, лучше я приготовлю апельсиновый сок?
– Не хочу сок.
– Но что же мне тогда делать? – пришла в отчаяние Грета. – Так и будем сидеть?
– Нет, зачем? Давай
– Что за чепуха? – воспоминание неприятно оцарапало. – Что ты хочешь этим сказать?
– А ничего, – гость все так же сидел, мрачно уставившись в пол. – Простая вежливость.
Уже нежные сумерки стали проникать в комнату и обволакивать мебель и фигуры туманным облаком. Грета взглянула на часы, пожала плечами, встала, встряхнула волосами и потянулась.
– Ничего у тебя фигурка, – констатировал Ганс.
Отвернулся и стал разглядывать свои ботинки. Грета врубила свет, расставила гладильную доску, наполнила водой утюг. Пора было подумать о завтрешнем дне. Прикид у неё будет обалденный. Цвета чайной розы. Тетка подарила к началу учебного года. Тетка растрогалась. Грета ведь на самом деле хотела учиться. И тётка увидела в ней себя. Эугения всю жизнь чувствовала тягу к скрипучим чистым и равно к распухшим от строчек тетрадкам. Когда-то и она мечтала, ждала чего-то, у неё тоже не было ни единой ясной, четкой, крепко сколоченной, как теперь, мысли…
Грета оформила прикид, определила на плечики. А Ганс все сидел и смотрел в пол. За окнами была ночь.
– Ты что, не собираешься домой? – намекнула Грета, задергивая шторы.
– Да. Я решил остаться.
Она закусила губу. Уже от него устала. А утром учиться, и хочется думать только об этом. Предвкушать, как в первый раз уже студенткой она войдет в аудиторию. Выберет парту, с которой лучше видно всё происходящее, и для этого не надо особенно вертеть головой. Предвкушать, кого увидит, сидя за этим замечательным древним столом, испещренным таинственными знаками и письменами… Войдет профессор Гусеница, скажет громкие слова. Сердце сладко заноет от предвкушения невероятной рекламы и умопомрачительного дизайна… А сегодня еще нужно сложить в сумку чистые тетради, новенькие карандаши, непочатые ручки. Грета растерялась и не знала, что сказать Гансу.
– Я понял, что ты мне нужна. У меня нет никого на свете, – объяснил он, глядя в пол.
И Грета ощутила почти физически, как огромный груз ложится на ее плечи. Почти непосильное бремя.
– Но только я не хочу быть твоей собачкой, учти. Нет, я не собака.
– Надеюсь. Я боюсь собак. Особенно питбулей.
4. Виолончелисты
А тут Карл Карлсон прибыл в Шуры-Муром на концерт, прямо из Раево на мотоцикле, специально посмотреть, что может сыграть Марк, брат Клары. А Марк только вернулся из Парижа. У него всё ещё кружилась голова от шампанского, и он в тот день потерял смычок.
– Тысяча троллей! Я найду смычок до вечера! – пообещала Клара Грете, – и приведу в порядок. Смажу бальзамом. Потом канифолью. Приходи.
– Я все лето мечтала послушать виолончель, – вздохнула Грета, – в Раёво только петухи и радио. Но что мне делать с Гансом?
– С каким Гансом? – полюбопытствовала Клара.
– Понимаешь, у меня поселился Ганс, так вот
он вряд ли понимает виолончель…– Постой, что это значит – поселился Ганс?
– Это один абитуриент. Я познакомилась с ним во время экзамена, когда он хлопал дверями, – объяснила Грета, – один раз он потом приезжал к нам в деревню. А вчера пришел и сказал, что будет у меня жить.
– Что за шутки, Грета? Это – любовь?
– Нет. Совсем нет! С чего ты взяла?
– С чего я взяла? – удивилась Клара, – из твоей истории.
– Я ничего такого не рассказывала! Он пришел и сказал, что будет у меня жить. Он так решил. И принес розу, больше похожую на бутон астры. Вот и всё!
– И ты, так сказать, влюбилась?
– Нет. В него невозможно влюбиться. Он не такой. Он похож на изможденного голодом рахитичного эфиопа.
– Тысяча троллей и бутылка рома! Ты рехнулась?
– Сама увидишь. Ой-ой!
Что-то громыхнуло и бултыхнулось в ванной комнате. Грета уронила телефон и кинулась туда со всех ног.
– Ты чего, Ганс?
Он молчал, и она принялась трясти ручку.
– Никому не позволю! Не смей! Я – личность! Я вымоюсь сам! —грозно закричал оттуда Ганс.
Грета вернулась к телефону.
– Прости, Клар. В ванной что-то громыхнуло. Я думала, это Ганс утонул.
– А как учёба? – Клара решила сменить тему. – Есть крендели симпатичные?
– Конечно! Но я не смогла сегодня туда пойти. Утром у Ганса болела голова. Надо было менять компрессы. Но завтра я пойду обязательно, пусть даже у него болит голова…
– Так ты будешь на Скверной площади в полвосьмого?
– А можно мне его с собой взять?
– Конечно. Любопытно взглянуть на чудо заморское. Только Марк опять потеряет смычок…
– У меня нет выхода, понимаешь? Если оставить Ганса дома, он будет плакать… Ну пока. Кажется, он идёт.
Ганс показался в комнате, завернутый в большой махровый розовый Гретин халат.
– Почему босиком? – Грета кинулась искать носки.
– Постой, я должен показать тебе кое-что неважное.
Ганс повел Грету в ванную и продемонстрировал обломки раковины.
– Эта раковина сама упала. А я в этом доме пока еще ничего не сломал.
– Да-да, она мне совсем не нравилась, – вздохнула Грета.
Она уселась перед трюмо и принялась расчесывать волосы. Посмотреть на себя в зеркало – единственное утешение. Если бы на свете не было зеркал, пришлось бы пить валерианку или ещё что-нибудь выдумывать. Через пять минут Грета уже заулыбалась, забыла все неприятности, и уже воображала себе, как Марк в смокинге подходит, кланяется и целует ей руку – архаичный жест, который идёт только виолончелисту с бабочкой. Он улыбается. Улыбка у него такая ясная, что ее можно читать, как письмо, как четко сформулированную мысль – если приветствие – то нежнейшее, если ирония – то презабавная, если грусть – это вылитый Пьеро…
– Ты куда-то собираешься? – из-за семи морей донесся голос «заморского чуда».
– Да, на концерт.
– Но я не хочу на концерт. Мне и так хорошо, – Ганс, разлегшись на шиповниковом покрывале Греты, смотрел видео.
– Тогда не ходи.
– Я не хочу оставаться один.
– Но я должна идти, я обещала, – почему-то стала оправдываться Грета, – понимаешь, это брат моей подруги будет играть…
– Мало ли! Жена друга дяди брата. Я есть хочу. Тебе безразлично?
– Неужели нельзя развернуть события ко всеобщему удовольствию? И поесть, и на концерт сходить?