Манон, или Жизнь

Вероятно, это их возбуждает, что они такое придумывают.

Ну уж нет, пусть они вяжут меня, пусть тащат за собой, я не пикну, я звука не издам, я ничего не скажу ни про де Грие, ни про Манон, пусть думают, что это сделал я… пусть, я буду страдать за чужие… о, и во всех газетах напечатают: «Кнабе – мошенник». Номер-то твой, Кнабе, кому какое дело, что де Грие знал, а Манон попросила тебе показать, как это делается, и что ты бы не смог, да просто не стал бы этим заниматься, никому до этого дела нет, а падать только начни, все об тебя ноги вытрут, черт, как все дебильно плохо, мерзко, тупо, невообразимо!…

Пробовал. Я пробовал ее уговорить. Манон, – беспомощно озираюсь, не увидел бы кто! – Манон, давай все-таки не надо. Не будем. От греха, Манон, – у нас здесь все очень строго, ты уже и сама могла бы заметить – такая пафосная компания; а вот совсем без веселья как-то обходимся, Манон; вообще-то я как на тебя посмотрел, и сразу понял, что… что ты любишь, в общем, повеселиться… только не веселись так здесь, нет-нет, я тебе не указываю, я только… значит, давай с тобой договоримся: ты… под честное слово… Манон, да что ж это, —

* * *

Как будто и не спал, а уже надо вставать.

Еще не проснулся, а мысли уже сползаются в мозг, как муравьи. На вдохе – неуловимая тошнота от домашних запахов.

Кнабе, а тебе сегодня к Блумбергу.

Не пойду сегодня вообще никуда. Никуда не пойду. Ни к какому Блумбергу. Просплю весь день.

Выхожу на кухню. Нашариваю таблетки и съедаю пять штук сразу.

Успокоение приходит не мгновенно; через десять-двадцать минут сидения на теплом, нагретом стуле, вдруг все вокруг меняется, становится неуловимо другим, бархатным, ласковым; мир поддергивается за ниточки; вот только голова начинает ныть, поднывать, даже не голова, а основание шеи, а за шеей и все косточки, суставы словно зудят, чешутся, ужасно противно, и хочется вылезти из машины, остановиться, лечь на газон, запрокинуть голову, вытянуться и вон под тем дубом, среди пятен солнца и тени, лежать неподвижно целую вечность, но нельзя, нужно ехать на работу; интересно, Кнабе, а если тебя сейчас остановят полицаи, что они о тебе подумают, что они скажут ай-ай-ай, Кнабе, как нехорошо, лучше оставь машину на стоянке и выпей немного, выпей немного, чтоб успокоиться. Как ты думаешь, почему нет дождика (ах, как мягко я двигаюсь, любо-дорого-загляденье, как плавно), почему так жарко каждый день, ощущения совсем другие, мне так нравится, только голова расплывается, так что приходится подносить к ней руку, чтобы понять, где она кончается… и где начинается… солнце…

А теперь я должен обязательно, обязательно… прийти на работу, там меня ждет… ждет герр Блумберг… плечи сводит, а может, и зря я выпил, сердце теперь стучит, еще через всю стоянку идти…

Сегодня четверг. Как, уже четверг?

Что заставило меня так проводить время, что уже четверг?

По каналу Bloomberg передают новости и котировки. Экран делится на шесть частей жирными линиями, и в каждом отсеке мигают и мерцают цифры и индексы. Все размалевано. Кривые стекают и перебрасывают мосты через черные бездны. По каналу MTV гогочут розово-сиреневые диджеи.

– Blue skies… Nothing but blue skies.…

Руки положи на клавиатуру, печатай что-нибудь, смотри на экран… Писать отчеты мучительно. Их должно быть много, очень много, каждое утро охапка свежих текстов, к полудню они вянут, к вечеру высыхают в огнеопасные вороха, ночью тлеют, к утру горстка пепла. Особенно утомительно искать синонимы к слову «повысился»: поднялся, вырос, увеличился, устремился, пошел вверх; и все эти бонды с зеро-купоном, все эти индексы, психологические уровни, процентные ставки, все эти ястребиные и голубиные комментарии, бычьи и медвежьи тренды…

– Сдохните, мишки, рынок вверх лезет, – говорит Тони.

Башка прямо отваливается… лучше бы мне не сидеть на солнышке… компьютер сыплет песок в глаза… по шее и затылку медленно разливается мучительная истома, позвоночник костенеет, ноги ноют… солнце прожаривает затылок, лезет за ворот, растекается по позвоночнику, капли кипящего масла… Экран на солнце мерцает и слоится, из-под сегодняшнего дня просвечивает дно завтрашнего. Выбравшегося из джунглей ждет награда: полный холодильник пива. Проверьте состояние шнурков и галстука.

– Тренда нет, тренда нет, – бормочет Тони справа от меня, – а как ни крути, тренда-то нет, а тренда нет, хоть убей, нету тренда никакого… а это потому, что экран маленький, а тренд большой…

а рынку нужно, чтобы я сидел и коцал по клавишам, чтобы сглаживал зазубрины

– Blue skies… Nothing but blue skies…

– Я хочу объединить клиентов в группы, осенью Харту нужен прорыв и нужна стратегия.

– Что ж, нужен прорыв, сделаем прорыв; нужна стратегия, будет стратегия.

– Я совершенно с вами согласен, – говорю я.

– Мне очень нравится, как ребята работают по слиянию «МТ» и «Мистраля».

– Надо предлагать клиентами кредитные деривативы.

– Я совершенно с вами… – говорю я.

– Blue skies… nothing but blue skies…

Как хорошо у нас на работе, как я люблю наш офис, люблю этих всех людей, как меня успокаивает эта нервная работа, успокаивает, усыпляет голос из телевизора, Кнабе не спать не спать тебя ждет герр Райнер в комнате номер тридцать два двадцать пять, беседа с Комиссией, да я сейчас и я встаю на ноги как ватные.

А тебя, Кнабе, закон зовет к себе, да, к себе, к себе тебя зовет закон, закат.

А он тебя сейчас, Кнабе, будет спрашивать, строчки по ковровой дорожке коварно разъезжаются, Тутанхамон и его жена.

А вот, Кнабе, не угодно ли добро пожаловать… жоподобраловать… к представителям закона, законным представителям чего изволите…

А придешь к нему – он на тебя глянет, из стопки чистый лист бумаги вынет, ручку достанет, стакан опрокинет. Ему хорошо известно, что с тобой сделать. А ты знаешь, что с ним делать?

А придешь к нему – он на тебя глянет, и вместо ручки в руке острую форку, четырехзубую форку для мяса подкинет, преспокойненько встанет, пасть разинет, и сквозь зубья форки на тебя дунет

А черенком форки он из тебя душу вынет

– Так-то вот, герр Кнабе, – скажет тихо, не глядя на меня. – Вот так… а вы…

Не дышать на него, притворяться трезвым… Нет, лучше не пойду я к нему совсем.

Пойду в другую сторону. Где клубится розовый дым сигарет. Накурили и работать пошли. Стою один в чужом дыму, покачиваясь среди солнечного света. Порывом ветра из конца коридора приносит бумагу, кривой пляс бумаги по коридору. А в конце коридора окно. В огненной реке отражается пивоварня, чернеют трубы, сверкает рыже-сиреневыми радугами стекло, тени автомобилей по набережной, рваный кусок полиэтилена.

Наверное, мне лучше уволиться, но я это, кажется, уже говорил, а Эрик меня не услышал; он был страшно далеко; смотрел на меня в перевернутый бинокль.

Все смотрят на меня в перевернутый бинокль.

Можно, конечно, у себя долго-долго спрашивать: зачем я сделал то, зачем я сделал се. Но толку от этого никакого не будет.

А в конце коридора окно.

Мир оседает пылью, остаются только дым по углам и некоторые пристальные детали, которые так и смотрят на меня во все глаза. Все как будто посыпано холодным пеплом, а вокруг меня стоит облако жары. Я щиплю себя за ногу, но не чувствует боли. Во рту великая сушь. Понижение чувствительности. Тупость. Дерево. Холод.