Манон, или Жизнь

Рафаэль поднимается по лестнице и заглядывает в кабинет отца. Когда был маленький, любил там бывать. Остро отточенные карандаши. Бархатные шторы. Запах березовых дров. Бесконечный теплый дождь льет за окнами в саду. Кабинет отца. Изумительно строго и по местам. Ноутбук – не самой новой модели, но очень практичный, в нем предусмотрено все, что только можно, и чем отец наверняка никогда не пользуется. Благородная бархатистая бумага – писать от руки корректные письма. Несколько дорогих ручек в специальном стаканчике. Песок, Господи, песок для присыпки документов – для красоты? Степлеры. Роскошная чертежная линейка. Зачем отцу чертежная линейка, интересно? Так всегда было заведено, что отца, если он даже не уехал в Управление, нельзя беспокоить с девяти до десяти утра. Рафаэлю кажется, что в это время отец просто сидит с открытым ртом и смотрит в обои – кощунственное мнение, но ему кажется, что это так и есть. Даже если на самом деле в это время отец просматривает свежие газеты.

Когда Рафаэль об этом думает, у него аж сердце болит, хотя он умный мальчик.

Потому что все эти предметы, все эти принадлежности столь наивны, столь бесполезны; потому что отец ничего не может сделать с катастрофически разваливающимся миром, и никто не может.

В первую пятницу месяца отец произносит на втором канале взвешенную речь о состоянии финансовых рынков, о демонополизации, обо всем таком. Но это все равно что врубить магнитофон на максимум мощности, и услышать нечто вроде комариного писка. Даже он, Рафаэль, мальчик из благополучной семьи, с детства знает, что мир наполнен бессмысленной жестокостью, грязью и безумием; и ничем, ничем нельзя помочь.

Им, старшим, кажется, что есть кто-то, кто прав. Например, государство. На самом деле никто не прав, нет таких. Рафаэлю это точно известно.

Все свое детство Рафаэль остро беспокоился за отца. Это было не просто волнение, но безумная, постоянная тревога за него. Если отец уезжал вечером, Рафаэль не мог уснуть. Он лежал, глядя в потолок в красно-багровых пятнах света от ночника, и вызывал в воображении ужасные картины: в отца стреляют, он падает лицом вниз на асфальт, полицейские машины с мигалками, камеры, кровь и дождь. Рафаэль пытался молиться, чтобы этого не случилось, и его молитвы вызывали у Бога неизменный протест.

– Ага, – бывало, говорил ему Бог. – Ты молишься, а сам?… Кто на уроках плюется шариками из жеваной бумаги? Кто смеется над похабными анекдотами, кто валяется в пыли? Разве молитвы такого человека имеют силу?

– Но как я могу стать другим, – вопрошал Рафаэль в смятении, – если уже середина года, и я уже разрисовал все учебники грязными рожами, не слишком ли далеко я зашел? Что я могу сказать тебе, Бог, если – страшно подумать! – сама мать, моя матушка, единственное существо на свете, которое меня понимает, сегодня вошла в комнату, когда я валялся на диване и слушал музыку, и ее приход не вызвал во мне ничего, кроме вялого раздражения?! Я не прошу ничего для себя, – лукавил Рафаэль, – я только прошу, чтобы ты не оставил мою матушку вдовой, она этого не заслужила. И папа, он такой правильный, такой праведный человек, что ты ведь не дашь ему умереть, правда? – умолял Рафаэль. – Да?

Потом уже Рафаэль понял, а тогда невдомек ему было, что Бог миловал Давида Блумберга не за его праведную деятельность, а именно из-за этих чутких страхов и молитв его сына. Которые, нельзя сказать, чтобы ничего общего не имели с действительностью.

Рафаэль Блумберг спускается вниз, в столовую.

Отец и мать поворачиваются на его появление.

Только тут Рафаэль понимает, что что-то не так, как обычно. Физиономия у папы сияет, как медный тазик. Он весь сосредоточенный, упрямый и свежий.

– Нашел, что ли? – спрашивает Рафаэль, и его сердце делает неожиданно сильный удар.

– А то, – отвечает Давид Блумберг.

И улыбается. И мать тоже улыбается.

И Рафаэль, неожиданно для себя, тоже вместе с ними расплывается в улыбке.

Вот так же будет улыбаться и он сам через каких-нибудь тридцать-сорок лет, когда докажет гипотезу Римана о простых числах; а его сын будет стоять у лестницы. Если, конечно, конец света не наступит раньше.

* * *

Референт Давида Блумберга, молодой человек по фамилии Райнер сидит за столом и пишет служебную записку, одновременно поглядывая на часы. Писание служебных и докладных записок – привычка, как известно, не вполне бессмысленная, а фиксация точного времени – это для ремесла Райнера как глоток воды, как хлопок в ладоши. Это дело требует от него прежде всего тщательного и кропотливого подбора информации, перебирания ягод, нанизывания бус, изготовления вышивки, или, если хотите, укладывания парашюта.

– Эми Иллерталер, – говорит Блумберг, поднимает взгляд от картонного четырехугольничка и смотрит на Райнера.

Райнер пожимает плечами.

– Пятнадцати лет сбежала из родительского дома, чтобы работать у Эрика Хартконнера.

– В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году? – говорит Райнер и поднимает брови.

– Именно так, – говорит Блумберг и сверяется с визиткой Эми Иллерталер, хотя на визитке дат жизни не пишут. – За минувшие двадцать лет прошла путь от операционистки до синдицированного менеджера.

– Что за должность?

– Связь между подразделениями и кадры, – объясняет Блумберг. – В сущности, отдел кадров, только более творческая работа. То есть, она знает каждого работника по имени, знает все взаимоотношения, кто чем занимается. Устраняет конфликты. Ну… как бы неформальный лидер, что ли, всего коллектива. И первый фильтр для всех работников, кто приходит в компанию.

– Она в пятнадцать лет сбежала из дома, чтобы работать в RHQ? – не верит Райнер.

– Двадцать лет тому назад RHQ была не то что теперь, – качает головой Блумберг. – Я и сам хотел тогда там работать.

Райнер знает: Давид Блумберг когда-то торговал облигациями в Лондоне, почти шесть лет. Но это было тогда, когда… это было еще до Ямайской конференции. В общем, седая древность.

– Значит, в пятнадцать лет… – повторяет Райнер, вчитываясь и вглядываясь. – Интересно! – и он поднимает глаза на Блумберга. – Она замужем, дети есть?

– Нет.

– Ага!… – говорит Райнер задумчиво.

Блумберг оборачивается к Райнеру и говорит ему:

– Дух, – говорит Блумберг. – Главное – дух. Без этого ничего не будет. Вдох – и – рраз!…

Блумберг делает рукой такой жест, будто хватает кого-то за глотку, потом поворачивается, и они выходят.

* * *

– Здравствуйте, фрау Иллерталер, герр Биндинг, – говорит Блумберг. – Проходите, пожалуйста, вот сюда.

Солнце светит в четыре окна зала для заседаний Комиссии. Воздух забит светом, мелкой и тонкой пылью. Климат-контроль бесшумно включается под потолком.

– Правду, и только правду, – эхом повторяет Эми Иллерталер спокойно и слегка оттеняет сказанное милостивой улыбкой.

Члены Комиссии начинают невпопад задавать вопросы. У каждого из них они свои: одни расспрашивают Эми о работе, другие задают технические вопросы о том, как устроена система клиентских счетов, третьи – об убийстве Кнабе, четвертые – о предполагаемом местонахождении де Грие и Вике Рольф.

Эми отвечает за всех сразу. Уцепиться не за что. Ведь это же Эрик Хартконнер, господа, сам Эрик Харт, говорит всем своим видом Эми Иллерталер, и как вам вообще не стыдно задавать мне подобные вопросы.