Мантисса
Шрифт:
— Как хорошо… Еще!
И снова молчание.
— О Майлз! Я умираю…
Молчание. И почти сразу:
— Нет, не останавливайся! Еще…
Если бы только глаза их были открыты, они смогли бы увидеть, что предательские стены изменяются теперь еще быстрее, в темпе крещендо, совпадающем с темпом их собственных движений; теперь они словно сделаны из сплошного прозрачного стекла, не пропускающего лишь звуки. И — о ужас, ужас! — вокруг палаты, превратившейся в стеклянный ящик, в подобие прямоугольного парника, в ночной мгле, нарушаемой лишь рассеянным светом, пробивающимся из комнаты, появляются нестройные фаланги пациентов и тех, кто их обслуживает: больные в халатах, сестры и нянечки обоих полов, уборщики, швейцары, врачи палатные и специалисты, сотрудники всех мастей; они теснятся ближе и ближе, оставляя свободной лишь одну из стен; вот уже их первые ряды прижаты
Снаружи, в паре шагов от того места, где находилась дверь, стоит невозмутимая и грозная фигура очкастой старшей сестры, на ее лице не видно ни голода, ни похоти, лишь некий психологический эквивалент ее жестко накрахмаленной униформы. По обеим сторонам от нее — ряды лиц, но вокруг — пустота, словно в чашку с культурой бактерий капнули антисептик. Ничей взгляд не загипнотизирован происходящим так, как ее. Глаза ее следят за теми двумя с таким напряжением, что даже сверкают. Лишь однажды она отводит взор, чтобы обозреть зловещим молниеносным взглядом ряды молчащих лиц слева, справа и напротив собственного лица. Так могли бы, оценивая, взирать на посетителей своих заведений алчный директор театра или мадам — хозяйка борделя. Она УВИДЕЛА, как и угрожала, но пределы ее восприятия ограничены — она способна видеть, но не способна чувствовать.
Все кончено; ничего не замечающие двое теперь лежат, обессилев, бессознательно повторяя позу самого первого, строго клинического своего совокупления: пациент на спине, а врач у него на груди, уронив голову ему на плечо; однако на этот раз их руки нежно сжимают друг друга, пальцы тесно сплетены. Их немые зрители еще несколько мгновений наблюдают, но вдруг, словно наскучив ожиданием и недовольные их неподвижностью, прекращением действа, отворачиваются и, запинаясь и шаркая, исчезают, истаивают во тьме забвения. Только сестра не двигается с места. Скрестив на груди пухлые руки, она по-прежнему пристально смотрит в комнату: пусть более слабые души истаивают во тьме, но она — она никогда не изменит своему долгу, обязанности подглядывать, осуждать, ненавидеть и порицать все плотское.
Это оказывается слишком даже для стен. В сто раз быстрее, чем стали прозрачными, стены переживают обратную метаморфозу. Сестра поражена, от неожиданности она пытается сделать шаг вперед, с минуту еще можно видеть ее возмущенное, расстроенное лицо и ладони, прижатые к мутнеющему стеклу, словно она готова скорее проломить преграду, чем вот так лишиться своей добычи. Напрасно: не понадобилось и десяти секунд, чтобы после недолгого отклонения от нормы теплые стены из защищающих и поощряющих девичьих грудок, пусть даже несколько однообразных и не того цвета, возвратились на место. Все внешнее снова исчезает.
IV
Deux beaux yeux n'ont qu'a parler.
Богом клянусь, поговорить она умеет! Конечно, она побольше на свете повидала, чем ты да я, в том-то и секрет.
Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх — на церебральный купол потолка. Думая — если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую толику подобия мужской психологии — вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятьях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово «мосарабский» [101] ; это в свою очередь уводит его мысль в Альгамбру [102] , а оттуда — к исламу, он целует волосы лежащей рядом с ним гурии.
99
«Оставь
глазам прекрасным говорить». П. Мариво. «Колония».100
Фланн О'Брайен (псевдоним Брайена О'Нолана, 1911–1966) — ирландский писатель, по характеру многоуровневой прозы близкий Джеймсу Джойсу (1882–1941). «У Двух Лебедей» («At Swim-Two-Birds», 1939) его первый и самый знаменитый роман.
101
Мосарабы — арабизировавшиеся христиане Пиренейского полуострова, жившие на захваченной арабами в VIII в. территории и воспринявшие их язык и культуру. Многие мосарабы находились на службе у мусульманских правителей.
102
Альгамбра — мавританская крепость-дворец, последний оплот мусульманских правителей Гранады. Построен близ города Гранада между 1248 и 1354 гг. Прекраснейший образец мавританской архитектуры.
— Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.
Она целует его в плечо:
— Мне тоже, дорогой.
— Пока еще не самый интересный вариант, но все же…
Она снова целует его в плечо.
— Тут есть определенные возможности.
— Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.
— Так ведь и ты тоже, милый.
— Правда?
— Этот твой новый смэш слева… чтобы гонорары мне выплачивать.
— Просто рефлекс.
— Это было прелестно. — Она целует его в плечо. — Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.
Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе:
— Умненкая-разумненькая доктор Дельфи.
— Умненький-разумненький Майлз Грин.
— Идея была твоя.
— Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.
Он целует ее в волосы.
— Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.
— Правда, милый?
— Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.
— Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.
— Застряв на той чертовой героине.
— Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.
Он поглаживает ее по спине.
— И вдруг смотрю — ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.
— А ты чуть со стула не свалился от удивления.
— А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.
Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:
— На что ты отвечаешь: «Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?»
— Я был несколько ошарашен.
— А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». — Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. — Ты такой был смешной!
— Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.
— Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.
Он улыбается ей — снизу вверх:
— Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.
— Ведь это от всего сердца.
Он целует ей запястье.
— Так чудесно — наконец обрести кого-то, кто понимает.
Она с притворной застенчивостью опускает взор долу:
— Дорогой, ну кто же, как не я?
— Как надоедает писать… а еще больше — публиковать написанное!
Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:
— И следовательно…
— Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…
— Не поддающийся написанию…
— Не поддающийся окончанию…
— Не поддающийся воображению…
— Но поддающийся бесконечным исправлениям…
— Текст без слов…
— Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!
Она наклоняется и целует его.
— И что же в конце концов?
Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.
— Проклятье художественной литературы.
— А именно?
— Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. — Он вглядывается в ее глаза. — Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.