Манящая бездна ада. Повести и рассказы

Она увидела, как он, уже одетый, поднимает матрац и роется в набивке; видела, как вынимает кредитки, разглаживает и складывает их в стопку на столе. Она старалась не смотреть на все это: квадратные руки со множеством колец, манипулирующие деньгами с какой-то невиданной прежде профессиональной ловкостью; ломберный столик, покрытый выцветшей клеенкой с полинялыми цветочками; бронзовый обогреватель; длинный вытянутый чулок; мужская голова с блестящими, слегка приглаженными волосами, и лицо, без тени алчности, склонившееся над деньгами, еще не вполне проснувшееся, отуманенное девятимесячным сном. Ей хотелось увидеть не это, а то недолгое, простое и нищее прошлое, которое вынуждало ее как-то выкручиваться, изобретать какие-то способы, вынашивать их в себе и производить на свет. И каждое такое детище Рита должна была окрестить и взлелеять. Все было легко, с удивлением убеждалась она: мужчина (или его подобие) дрожит от холода или потеет в тени; черноволосая голова на подушке, и лицо, обезображенное напряженной мыслью, презрением к миру и тем, что этот человек с гордостью подчинился року изобретательства.

И вот долгая и благодетельная зимняя спячка кончилась раз и навсегда. Так он стоял, еще одурманенный сном, но уже пробудившийся, складывая стопки денег, прощаясь без слов, живя в эти минуты охватившим его порывом дерзости и воодушевления. Она не поднялась, чтобы поцеловать его, и лишь непонимающе поймала посланную из дверей улыбку; она вообразила, как он, ослепленный полуденным светом, медленно удаляется. Затем легла на то место в кровати, на каком всегда лежал он, лежал весь тот короткий период в прошлом, который в конечном счете вполне можно изобразить в виде одной-единственной сцены.

Только по привычке в сумерки она вышла из дома, поздоровалась с продавцом газет и вяло, впрочем, по прихоти случая успешно, повторила свой рассказ о безответственной родственнице из Вилья-Ортусар. Выйдя поздно, она к тому же задержалась в ресторане; заплатила из заработанных денег, так и не удосужившись сосчитать их, не видя в них отныне никакого смысла. Уже со двора можно было заметить в комнате свет, который падал на прямоугольник двери, и она шагнула вперед, открыла дверь, отказываясь помыслить, поверить. Мужчина, Амбросио, не лежал на кровати и был одет; с участливым видом, добродушно посмеиваясь над своим занятием, он сидел на корточках около белого козленка, который, неуверенно держась на прямых растопыренных ножках, лизал ему палец. Даже на фоне воспоминаний, в которые Рита теперь уверовала окончательно, мужчина выглядел разговорчивым и сердечным. Он казался стройнее, глаза у него немного запали, и вид был как у человека, свалившего с плеч тяжелый груз и потому смягчившегося.

— Надо достать молока и соску. Я боялся, что ему будет больно, и не связал его.

Какое-то время она смотрела, ничего не понимая и не двигаясь с места.

— Так, значит, теперь нас трое, — сказала она и засмеялась.

Она себя ничем не связывала и не хотела связывать другого. Почувствовав радость при виде мужчины, она тут же стала готовить себя к тому, что он уйдет, и на сей раз уйдет по-настоящему. И еще она почувствовала любопытство и влечение к этому новому для нее блаженно и умиротворенно улыбавшемуся юноше, гладившему мордочку козленка. Однако все это она ощутила потом, идя по двору к задней калитке. Тогда же она снова засмеялась и повторила:

— Значит, нас трое. Но если ты купил его, чтобы съесть, скажи мне сейчас, пока я к нему не привыкла.

— Нет, — сказал он, отступив на шаг, чтобы полюбоваться козленком, удрученный тем, что подобное предположение вообще может прийти кому-нибудь в голову. — Нужно молока. Я купил его за бесценок. Его зовут Хуан.

— Херонимо, — поправила Рита. — Значит, у нас теперь сын-козленок. Мы его будем кормить через соску, а потом, когда он вырастет, переедем за город, в Вилья-Ортусар. И ты полюбишь его больше, чем меня. Ты уже его любишь. — Сейчас она жалела, что Амбросио, зачеркнутый и похороненный, вернулся назад. Она смотрела на козленка равнодушно и неласково.

Не поворачиваясь, мужчина повторил:

— Молока.

Она пошла через двор к соседке за молоком и соской. Бесхитростно улыбаясь, Рита выложила небылицу о новорожденном козленке, посланном ей матерью из какой-то мифической Санта-Марии. Когда она возвратилась в комнату, Амбросио лежал на кровати, а козленок сосал одеяло. Однако на запрокинутом лице юноши уже не было выражения замкнутости и сосредоточенности; это было обыкновенное лицо молодого парня, не чуждого ни благородным порывам, ни заурядному хвастовству, трудновообразимое лицо человека, у которого можно попросить денег на поездку в другой конец города. И пока Рита пристраивала козленка между коленями, чтобы покормить его из соски, он с кровати принялся растолковывать ей, объяснять, как ребенку, медленно и подробно, оставив в стороне владеющее им законное чувство гордости, потому что выказывать его перед ней не было никакого смысла.

И вот, проснувшись после ночи, в которую они любили друг друга особенно пылко, с какой-то неизвестно откуда родившейся страстью, когда она почувствовала — сопротивляясь этому чувству, во всем виня себя, стараясь думать иначе, — что на месте Амбросио мог быть кто угодно, любой его предшественник, так вот, проснувшись уже под вечер, Рита побрела к вокзалу вместе с козленком, то волоча его на веревке, то неся на руках.

Безмолвно стерпела она нелепость ситуации, грязь, раздражающее и изводящее блеяние. А когда ее трудовой день с его неопределенным и случайным расписанием завершился, когда после одинокого ужина в забегаловке, где козленок привел в умиление пьяниц и потаскух, сквозь тьму и безлюдье города, под перестук вагонных колес на мосту она пошла к дому и добралась до него, устав сильнее обычного, едва передвигая ноги, то столкнулась с небывалым Амбросио. Этот Амбросио был как будто наэлектризован, он настолько потерял терпение, что встретил ее во дворе, поцеловал в лоб и взял козленка. Потом они стали считать деньги; она вытаскивала бумажки из карманов пальто и, раскладывая их на столе, как пасьянс, видела, какое горделивое и безудержно-счастливое выражение постепенно проступало на юношеском лице. «Ах, вот оно что, — подумала она, впрочем, без особого разочарования. — Значит, он хотел больше денег, он валялся в кровати, размышляя, как бы сделать так, чтобы я приносила с ночи больше денег. Но куда ему их девать: он не пьет, друзей у него нет, чтобы на них тратиться. Он спрячет эти деньги в матрац, а когда наберется достаточно, купит второго козла, и тогда я принесу вдвое больше, и он их спрячет в матрац, а когда наберется достаточно…»

Он прикасался к деньгам кончиком пальца; на пальце было надето золотое кольцо с черным, гладким шестиугольным камнем, а сам палец сотрясало победное волнение, ибо реальность подтверждала те сны, что ее сотворили.

— Почти в два раза, — пробормотал он. — Если бы ты задержалась еще чуть-чуть, было бы ровно вдвое больше. Ну, что я тебе говорил? Кто же может устоять, увидев козленка. — Он взял ее за плечи и встряхнул; и тогда, наверное, в первый раз она разглядела все его крепкие белые зубы.

Однако причина была не в деньгах. И она это знала, потому что в ту ночь, еще до того, как они улеглись и их снова опалила страсть, впрочем, не имеющая ровно никакого отношения к установившемуся призрачному перемирию, Амбросио отдал ей оставшиеся после покупки деньги.

И не подлежит сомнению, что все эти месяцы он тоже не знал, что делать с деньгами, которые он вежливо просил у нее каждую ночь и прятал в матрац. Он считал, что когда-нибудь они ему потребуются, но на что — этого он себе не представлял. К тому же если сам факт возвращения денег еще не избавлял Риту от недоверия, если она и думала, что он притворяется и хитрит, то очень скоро ей пришлось убедиться в том, что отнюдь не стремление к наживе побудило его купить козла. Потому что на следующий день Амбросио исчез.

Она осталась, подобно вдове или покинутой женщине, покинутой с маленьким ребенком на руках, с существом, которое нельзя ни бросить на произвол судьбы, ни доверить чужим рукам. Она вынуждена была брать его с собой на вокзал; и хотя она этого не понимала, ее история с того момента, как ушел Амбросио, превратилась в историю козла. Потому что то, как она жила, оставшись с козленком, без Амбросио, жизнью назвать нельзя, ибо эта жизнь была всего лишь повторением действий, таких одинаковых, до такой степени зазубренных, что они утратили всякий смысл. Пробуждение к полудню, пустой день с мужчиной или без мужчины, рабочая смена на вокзале, ужин в убогом ресторанчике, возвращение с козлом, с мужчиной или без мужчины. Со временем недоверие к козлу, которое она испытала, только взглянув на него, переросло в необъяснимую, тихую ненависть. Впрочем, ни ненависть, ни недоверие не помогали ей отделаться от него; она чувствовала себя связанной по рукам и ногам, грубо волокла его за веревку, временами не давала ему есть, но бросить не могла.

С этого момента историю можно продолжать бесконечно или бессмысленно повторять одно и то же вплоть до эпилога на кладбище. Но мне кажется все же, что следует сказать еще несколько слов — и вот о чем: о переездах с квартиры на квартиру, потому что козел рос, о выселениях, о скитаниях по ночам с чемоданами и узлами, на сей раз на самом деле набитыми жалким тряпьем. Я как сейчас вижу обиталище козла — каморку на улице Авельянеды и отделенный тростниковой изгородью от несуществующего мира крохотный дворик, где сантиметрах на тридцати бесплодной земли, на отбросах и мусоре, на твердом камне росли сухие стебли травы, без единого листика, годного в пищу скотине. Райская обитель, над которой днем стлался черный дым, а по ночам раздавались гудки пароходов и свистки полицейских; обитель, вокруг которой рыскали молодые, наглые, несмелые хулиганы, пылкие кандидаты в уголовники, и видом своим, и жизнью служившие недостижимому и неотступному мифу.