Мао Цзэдун

Пока все складывалось удачно, и Мао надеялся, что ему удастся завоевать на свою сторону других членов «Общества», по крайней мере тех из них, которые находились в Чанше. На личном фронте ему тоже везло. В конце сентября он начал встречаться с Кайхуэй, дочерью покойного Ян Чанцзи. Вместе с матерью и братом после смерти отца в январе 1920 года она вернулась в Хунань. Согласно обычаю семья привезла гроб умершего на родину, и там, в местечке Баньцан в шестидесяти ли к северу от Чанши, прах почтенного Яна был захоронен. После соблюдения положенного по закону траура Кайхуэй переехала на учебу в Чаншу, где поступила в женскую гимназию Сянфу²¹⁰. Первое время молодые люди стеснялись друг друга и ездили на прогулки за реку в сопровождении Чжан Вэньляна и Тао И, которая, похоже, совсем охладела к Мао. Наш герой уже имел опыт общения с девушками, но с Кайхуэй долго не мог преодолеть застенчивость. Вместо любви они много говорили о политике. Мао рассказывал ей о Советской России, большевистской революции, знакомил с азами коммунизма. Под его влиянием Кайхуэй вступила в Социалистический союз молодежи. Но в конце концов нараставшее в обоих чувство вырвалось наружу. «Я увидела его сердце, — вспоминала позже Кайхуэй, — а он совершенно отчетливо увидел мое»²¹¹.

Да, видно, они были созданы друг для друга. Куда только подевалась наивная вера Мао в свободную любовь? Зимой 1920 года они с Кайхуэй поженились²¹². От традиционной свадебной церемонии, правда, молодые единодушно отказались. Обошлись и без приданого, и без красного паланкина. Все это они отвергли как «мещанство»²¹³.

И до, и после свадьбы Кайхуэй страшно ревновала мужа к Тао И. Ей почему-то казалось, что тот старый роман продолжался²¹⁴. Страхи усиливались, когда она подолгу не видела своего возлюбленного. Денег, чтобы снять отдельную комнату, у них не было, а потому жили они по-прежнему порознь, встречаясь лишь по воскресным дням. Только «медовый месяц», длившийся всего несколько дней, провели вместе в Шаошаньчуне. Они приехали туда в начале февраля 1921 года, чтобы вместе с братьями Мао, их двоюродной сестрой Цзэцзянь, которую отец и мать Мао удочерили в 1912 году²¹⁵, и снохой Ван Шулань (женой брата Цзэминя) отпраздновать Чуньцзе, Новый год по лунному календарю²¹⁶. Лишь в октябре 1921 года смогли они наконец снять небольшой деревянный домик из трех комнат на берегу пруда в городском предместье Циншуйтан, за малыми восточными воротами. Сюда Кайхуэй перевезла из деревни и свою маму, Сян Чжэньси. В Китае было принято делить кров с родителями: считалось, что несколько поколений должны жить под одной крышей²¹⁷. Деньги на оплату жилья Мао получил из партийной кассы: к тому времени ему уже удалось не только коммунизировать общество «Обновление народа», но и вовсю развернуть подпольную большевистскую деятельность.

«ИДТИ ПО ПУТИ РУССКИХ»

Ранним утром 1 января 1921 года в верхнем этаже небольшого особняка за номером 56 по улице Чаоцзун, что в самом центре Чанши, в помещении магазина «Общества культурной книги», собралось более десяти человек. Вина и закусок не было, несмотря на первый день Нового года по григорианскому календарю. Молодые люди и девушки меньше всего думали о пирушке. Все они принадлежали к полулегальному обществу «Обновление народа» и собрались по призыву своих руководителей, Хэ Шухэна и Мао Цзэдуна, на особо важное заседание. В течение трех дней им предстояло обсудить много вопросов, главными из которых являлись следующие: какова должна быть общая цель организации, какие методы надо использовать для достижения этой цели и что следует сделать, чтобы начать внедрять эти методы немедленно? Заседание началось ровно в 9 часов 30 минут. Председательствовал «Усатый Хэ».

Первым выступил Мао Цзэдун: «Некоторые из нас предлагают организовать коммунистическую партию, в то время как другие хотят заниматься работой и учебой и перестраивать [систему] образования… Сегодня в Китае существуют две философские школы. Одна выступает за трансформацию, другая — за реформу. К первой принадлежат Чэнь Дусю и другие; ко второй — Лян Цичао, Чжан Дунсунь [видный последователь Лян Цичао] и другие»²¹⁸. После этого начались дебаты.

Дискуссия проходила бурно, вопросы вызывали горячие споры. Все понимали, что от того, как большинство участников проголосуют, зависит будущая политическая программа организации. Речь-то ведь шла о том, принимать или нет большевизм. Все утро первого дня, однако, ушло на обсуждение общих проблем; к главной теме собрания приступить так и не удалось. В половине двенадцатого заседание было прервано, собравшиеся пообедали и разошлись. Решающие споры были перенесены на следующий день, который должен был стать решающим.

2 января в 9 часов утра все уже были на месте. Прослышав об интересной дискуссии, явились и новые люди. В комнату в целом набилось восемнадцать человек. «Усатый Хэ» вновь занял председательское место.

Прежде всего большинством голосов участники собрания постановили сохранить, по существу, прежнюю формулировку общей цели: «Преобразование Китая и всего мира». Затем перешли ко второму вопросу. Вновь первым взял слово Мао. Он сообщил о полученных им недавно письмах Цай Хэсэня, в которых тот, как мы знаем, предлагал членам общества принять «радикальный тип коммунизма (доктрину Ленина)». Мао при этом напомнил, что помимо ленинского в мире есть, вообще-то говоря, и другие методы решения общественных проблем: «социальная политика», «социал-демократия», «умеренный тип коммунизма (доктрина Рассела)» и «анархизм». После этого он предложил товарищам высказываться по кругу. «Я выступаю за радикализм, — начал „Усатый Хэ“. — Одно мгновение переворота стоит двадцати лет просвещения. Я твердо верю в это». Старшего товарища тут же поддержал Мао Цзэдун: «Социальная политика — это совсем не метод, потому что все, на что она годится, это латать дыры. Социальная демократия апеллирует к парламенту как средству преобразования вещей, но в действительности законы, принимаемые парламентом, всегда стоят на страже имущих классов. Анархизм отрицает власть, и я боюсь, что такую доктрину нельзя будет осуществить. Умеренный тип коммунизма, так же как и абсолютная свобода, за которую ратует Рассел, дает возможность хозяйничать капиталистам, а потому он тоже никогда не будет работать. Радикальный же тип коммунизма или, иначе, идеология рабочих и крестьян, под которой подразумевается метод кларсовой диктатуры, может принести результаты. Поэтому он и является наилучшим методом для нас».

Солидарность с Мао и Хэ выразил и Пэн Хуан, заявивший: «В Китае вплоть до настоящего времени никогда не было „изма“ демократии… Естественные условия в Китае, такие, как социальная организация, индустриальное положение, сознание народа, очень близки к тому, что имеется в России. Поэтому русский радикализм может быть осуществлен в Китае. В то же время нам не надо огульно копировать [этот] радикализм. Что нам нужно, это просто заимствовать его дух или, другими словами, применять революционный социализм».

С тем, что российский вариант социализма надо принять именно потому, что «в Китае общество апатично, а человек по своей природе деградировал… нет ни организации, ни воспитания», были согласны большинство присутствовавших. «Раз люди сами не могут себя осчастливить, загоним их в счастье железной рукой» — эта экстремистская формула особенно импонировала молодым хунаньским «якобинцам». В итоге из восемнадцати собравшихся двенадцать проголосовали за большевизм²¹⁹.

Мао мог торжествовать. Коммунистическая организация в Чанше была создана, и он сыграл в этом событии ключевую роль. Но сразу после успеха на него вдруг напала депрессия. Он и раньше, как мы знаем, был склонен к самоанализу, а теперь просто занялся самокопанием. «Тварь я дрожащая или право имею?» — вот суть его интроспекции. Знакомый вопрос, не правда ли? В письме Пэн Хуану, написанном им тогда под влиянием минуты, наш «Раскольников» нашел у себя восемь «недостатков», которые не давали ему, с его точки зрения, превратиться в цзюньцзы (то есть в «совершенномудрого»). Иными словами, мешали стать действительно исключительным человеком — вождем, сделаться которым ему всегда так страстно хотелось. Вот эти «недостатки»: 1) слишком эмоционален, весь во власти чувств; 2) субъективен в оценках; 3) немного тщеславен; 4) довольно высокомерен; 5) редко занимаюсь самоанализом, спешу винить других и не очень-то желаю признавать свои промахи; 6) люблю поговорить, но слаб, когда дело доходит до систематического анализа; 7) слишком высоко себя ставлю и чересчур поверхностен в самооценках; и наконец, 8) слабоволен²²⁰. В этом последнем «очень большом грехе» ему особенно стыдно было признаться: ведь он так настойчиво культивировал в себе железную силу духа.

Мао закончил письмо старому другу откровенным признанием в том, что им движет «стремление доминировать и нежелание подчиняться чьей-либо воле»: «Я не хочу жертвовать собственным я. Я [подчеркнуто] не хочу превращаться в марионетку!»²²¹

«Достоевщина» у Мао, правда, прошла так же быстро, как началась. И в своем праве на власть он уже никогда не сомневался. Остается только удивляться, что такое письмо сохранилось.

Между тем события развивались. К лету 1921 года в Китае существовало уже шесть коммунистических ячеек. Помимо Шанхая, Пекина и Чанши, партийные группы имелись в Кантоне, Ухани и Цзинани. Крошечная группка была организована в Японии прибывшими туда на учебу членами шанхайского кружка Ши Цуньтуном и Чжоу Фохаем. Чэнь Дусю рассылал по всем этим организациям письма для установления «предмета обсуждения на [объединительной] конференции, а также места и времени»²²². В конце концов все было готово для проведения Учредительного съезда Компартии Китая. Местом его проведения был выбран Шанхай.

3 июня 1921 года в Китай прибыл новый представитель Коминтерна, в задачу которого входило содействие китайским большевикам в проведении форума. Это был Маринг (именно под этим псевдонимом он фигурировал в анкетах ИККИ), голландский еврей, уроженец города Роттердама, один из старейших деятелей голландского социал-демократического и коммунистического движения.

В своей жизни Маринг (Ма Линь — так именовали его китайцы) часто менял имена. Был он известен и как Мартин Иванович Бергман, и как Браун, и как Баанбреккер. Кому-то представлялся как Мандер, а кому-то как товарищ Филипп. Кто-то знал его как мистера Сентота или Симонса, а кто-то — как Джо ван Сона или Джека Хорнера. В Шанхай он приехал под именем господина Андерсона. Однако настоящая его фамилия была Снефлит. Гендрикус Джозефус Франсискус Мари Снефлит.

В отличие от Войтинского, который, кстати говоря, ко времени прибытия Маринга уже покинул Китай, новый эмиссар ИККИ особой деликатностью не отличался. Он знал себе цену. Ведь его направил в Китай не Владивосток; он был спецагентом Москвы и в кулуарах Кремля запросто общался с Лениным и Троцким, Зиновьевым и другими вождями. К тому времени, как он приехал, ему исполнилось уже тридцать восемь лет. За эти годы он успел зарекомендовать себя как крупный организатор рабочего движения не только у себя в Нидерландах, но и на острове Ява, входившем в состав колониальной Голландской Индии (нынешней Индонезии). На Яве он находился с 1913 по 1918 год, активно участвуя в национально-освободительной борьбе туземного населения. В мае 1914-го способствовал образованию Социал-демократической ассоциации Голландской Индии, которая уже после его отъезда, весной 1920-го, была реорганизована в коммунистическую. Именно своей «азиатской биографией» он и привлек внимание коминтерновских руководителей, а потому, приехав в июне 1920 года в Москву, стал вхож в кремлевские кабинеты. В июле — августе 1920 года на проходившем в Москве II конгрессе Коммунистического Интернационала Маринг исполнял обязанности секретаря комиссии по национальному и колониальному вопросам, председателем которой был Ленин. На том же конгрессе его избрали членом руководящего органа Коминтерна — ИККИ. Так что по всем официальным параметрам Войтинского он превосходил. Но именно поэтому-то многим китайским коммунистам и не понравился. Особенно раздражала его «бесцеремонность». Элегантный, напыщенный джентльмен, одетый в серую тройку, с галстуком-бабочкой, Маринг чем-то напоминал тех самых надменных колонизаторов, против которых сам же боролся. По крайней мере, именно такое впечатление он произвел на Чжан Готао при первой же встрече. «С этим агрессивным заморским дьяволом было трудно найти общий язык, — вспоминает Чжан. — …Этот физически здоровый голландец был несколько похож на прусского офицера. Но его речь свидетельствовала о его таланте полемиста парламентского типа. Иногда его голос звучал сурово, и он подавлял людей своими идеями… Он считал себя в Коминтерне высшим авторитетом по Востоку, а потому очень гордился… Он думал, что прибыл сюда как ангел, чтобы освободить народ Азии. Но с нашей точки зрения, с точки зрения людей, полных самоуважения и стремившихся к освобождению, ему было присуще чувство социального превосходства белого человека»²²³.

Одновременно с Марингом и с той же целью в Китай под псевдонимом Никольский прибыл еще один посланец Советской России, Василий Берг (партийные клички — Василий, Васильев). Он был направлен в Шанхай из Иркутска Дальневосточным секретариатом ИККИ, специальным региональным органом Коммунистического Интернационала, созданным в январе 1921 года²²⁴. Был он, по воспоминаниям того же Чжан Готао, «молчалив и производил впечатление прямого человека»²²⁵. В поездке его сопровождала жена. Чэнь Дусю, однако, в то время в Шанхае не было. В декабре 1920 года по приглашению южнокитайского милитариста Чэнь Цзюнмина, за два месяца до того захватившего власть в столице провинции Гуандун, он выехал в Кантон, где занял пост председателя Гуандунской провинциальной комиссии народного просвещения. Генерал Чэнь Цзюнмин, ничем, по сути, не отличавшийся от других олигархов, старался в то время в тактических целях привлечь на свою сторону известных общественных деятелей. Он рядился в тогу либерала и на всех углах клялся в верности демократии. Ему удалось пустить пыль в глаза не только профессору Чэню, но и самому Сунь Ятсену. Бывший временный президент Китайской Республики испытал уже немало падений и взлетов. Проведя более двух с половиной лет в эмиграции (он, как мы помним, выехал в Японию в ноябре 1913 года после того, как Юань Шикай поставил его партию Гоминьдан вне закона), Сунь смог вернуться на родину только после смерти Юаня, в конце июня 1916 года. Он поселился в Кантоне. Между тем новый президент Китая, генерал Ли Юаньхун, попытавшийся на первых порах восстановить попранную своим предшественником конституцию, под давлением северокитайской военщины был вынужден распустить парламент. В июне 1917 года возмущенные поведением президента депутаты стали съезжаться в Кантон, где начали группироваться вокруг Сунь Ятсена. 18 сентября парламент возобновил работу в этом южнокитайском городе. В стране формально возникло двоевластие (на самом деле властей, как мы знаем, было гораздо больше: каждый местный милитарист считал себя фактически независимым). 3 октября 1917 года Сунь Ятсен был избран генералиссимусом Южного Китая. Но удержаться у власти ему и на этот раз не удалось: своей армии у него по-прежнему не было, а его авторитета на всех олигархов не хватало. В начале мая 1918 года главарь военной клики из соседней с Гуандуном провинции Гуанси генерал Лу Жунтин потребовал его смещения, и доктору Суню ничего не оставалось, как ретироваться в Шанхай. Там он обосновался вместе с красавицей женой, Сун Цинлин, на территории французской концессии, в дорогом, утопавшем в зелени двухэтажном особняке под номером 29 по улице Мольера, подаренном ему патриотически настроенными канадскими китайцами. В этом доме он оставался вплоть до того момента, пока новый милитарист, Чэнь Цзюнмин, не разбил Лу Жунтина и не пригласил незадачливого генералиссимуса вернуться. Между прочим, Чэнь был членом партии Сунь Ятсена, так что причины доверять ему у шанхайского изгнанника имелись. В конце ноября 1920 года доктор Сунь вновь прибыл в Кантон, где 7 апреля 1921 года был уже провозглашен чрезвычайным президентом Китайской Республики. Хитрый Чэнь Цзюнмин до того старался быть «своим», что смутил даже видавших виды агентов Коммунистического Интернационала. Войтинский, посетивший Кантон в январе 1921 года и побеседовавший с «народным» генералом, отнесся к нему с большой симпатией²²⁶, а советник советской дипломатической миссии в Китае, старый большевик Владимир Дмитриевич Виленский-Сибиряков в письме к Ленину вообще характеризовал его как одного из «наиболее крупных деятелей молодого, раскрепощающегося Китая», которого «можно ставить [в ряд] с доктором Сунь Ятсеном» — «по политическому стажу, преданности революционной идее и организаторскому дарованию»²²⁷. Забегая вперед, скажем, что не пройдет и полутора лет, как в июне 1922 года Чэнь Цзюнмин поднимет мятеж против несчастного Сунь Ятсена, и тот через два месяца вынужден будет опять бежать в тот же Шанхай.

Пока же в Гуандуне, казалось, наступали новые времена, а потому Чэнь Дусю с одобрения членов коммунистических кружков принял предложение Чэнь Цзинмина стать «китайским Луначарским»²²⁸. В связи с этим по предложению представителей ИККИ решено было проводить Учредительный съезд КПК (Коммунистической партии Китая) без него. Не мог приехать в Шанхай для участия в форуме и Ли Дачжао, загруженный работой в Бэйда, но и это не смутило Маринга и Никольского. В июне 1921 года Ли Да, замещавший Чэнь Дусю, разослал от имени шанхайской группы во все коммунистические организации страны соответствующее уведомление с предложением прислать на съезд в Шанхай по два представителя²²⁹. 9 июля Маринг отправил секретное донесение в Москву: «Надеюсь, что конференция, которую мы собираем в конце июля, принесет большую пользу нашей работе. Небольшие группы товарищей будут сплочены. После этого можно будет начать централизованную работу»²³⁰.