Мар. Червивое сердце

Я кивнул, но тогда был ещё слишком наивен, чтобы понять, каково это – не пускать кого-то в своё сердце.

– А теперь, – прошептал старик, – я тоже обращусь к тебе со своей последней просьбой, исполнишь?

Я кивнул.

– Зажги свечу и поставь её рядом со мной.

Я исполнил его желание.

– А теперь уходи. Я давно мечтал сжечь это место до… – Старик сделал глубокий вдох, захрипел, и я увидел, как остановились его глаза. Он не успел исполнить свою мечту.

Закрыв ему глаза, я прошептал:

– Отпускаю, – и, опрокинув свечу, бросился прочь. Огонь быстро нашёл себе пищу среди сваленных в кучи вещей.

Отец уже заждался меня и нетерпеливо мерил шагами землю.

– Я уж думал, что ты свалился на лестнице и свернул себе шею, – пробурчал он, увидев меня. Раньше он никогда не говорил со мной так грубо, но я не обратил на это внимания. Сейчас мои мысли были заняты другим. Я смотрел на снежных воронов, которые всё выше поднимались в небо, нарезая круги. Четыре огромные сильные птицы.

Огонь всё быстрее распространялся по Замку, вылизывая и уничтожая его секреты. Пламя очищало это место, вместе с тем скрывая навсегда его самые мрачные тайны. И искры, взметнувшиеся к сводам Замка, походили на огненных бабочек.

Глава 3

С ТОГО САМОГО МОМЕНТА, как мы принесли в наш дом ствол проклятой вишни, отец изменился. Днём и ночью он пропадал в мастерской. Выходил всегда со странно пылающим взглядом и рассказывал мне только о лютне. Казалось, что, если бы меня не было в комнате, он всё равно говорил бы то же самое и так же воодушевлённо. Время от времени я пытался перевести разговор на что-то другое, но он не хотел меня слушать. Соседи перешёптывались, что Эйд вконец свихнулся на своих инструментах. Хорошо, что они не знали, что мы с отцом принесли в дом, иначе бы сожгли нас вместе с вишней. Хотя сжечь проклятое дерево им как раз бы и не удалось. Я же видел, что поведение отца всё больше походит на одержимость, только вот вовсе не на одержимость работой. В один из вечеров я прямо заявил ему об этом.

Он внимательно посмотрел на меня и искренне улыбнулся:

– Мир, я горд за тебя, ты набрался смелости сказать мне о том, что думаешь, раньше ты не был на это способен.

– Отец, сейчас речь не обо мне. – Похвала придала мне храбрости. – Ты теряешь себя, ты одержим демоном!

– Ты ошибаешься. Всё под контролем. Я не пускал демона в своё сердце и даже не думал об этом. Да она и не просила, – добавил он, помолчав.

Не знаю, возможно, мне только показалось, но я услышал в его голосе грусть.

– Но, отец, Дэмон и без этого отравляет всё, к чему прикасается или что прикасается к ней.

– Только не в этот раз. Она хочет получить голос. И я должен его ей дать – это твоё будущее, сын.

– Голос. – Я вздохнул, понимая, что отца не переубедить, он всегда был упрямцем. А у меня не было аргументов, хотя я точно знал, что одно только присутствие Дэмон, как яд, потихоньку отравляло нас с отцом.

Я чувствовал, что сам воздух дома ядовит, и старался как можно меньше времени находиться там, часто удирая в лес и проводя целые дни в одиночестве. Лес отгораживал меня от Дэмон, от одержимости отца, от насмешек людей, от всего мира. Я был одиноким, но счастливым. В те дни я понимал одиночество по-другому. Оно представлялось мне покоем и свободой. Я не мучился им и не тяготился, его одного мне было достаточно, чтобы быть счастливым. Можно ли было предугадать, что одиночество станет для меня жестоким наказанием?

В лесу не было ничего и никого, кто мог бы мне напомнить о моём уродстве или моих проблемах. Если в лесу появлялись люди, я прятался, пережидая, пока чужаки покинут это место. Иногда я задумывался о том, чтобы навсегда поселиться в лесу. Меня не пугали трудности, но отцу вряд ли бы понравилась эта идея, а я был ему всем обязан. Хотя бы тем, что он не выбросил моё искорёженное тело в городской ров, куда частенько бросали маленьких калек и уродов. Ведь, отрекись он от меня ещё при рождении, никто бы не сказал ему ни одного дурного слова – избавился от подкидыша гномов, уморившего его жену, – вот что бы они все подумали. Вот кем был я для всех, но только не для своего отца. Я знал, что он по-настоящему любит меня, и поэтому был готов для него на всё. Бывало, отец посылал меня в город с какими-либо поручениями. Он говорил, что я должен появляться среди людей, чтобы привыкнуть к ним и чтобы они привыкли ко мне. Конечно же, отец хотел мне только добра, но это не ослабляло боль обиды на мучителей. Иногда вместе с насмешками в меня летели и камни. И тогда я сбегал в лес и залечивал свои раны, как мог.

В этот раз было так же. Отец послал меня в город за продуктами. Я купил их в лавке Сигна, седовласого, хромого мужчины, одного из немногих, кто не обращал внимания на моё уродство. А ещё Сигн любил рассказывать о моей матери. Я всегда слушал его очень внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Ведь отец вспоминал мать лишь изредка, а рассказывал о ней ещё реже. Когда я был совсем маленьким, то думал, что отец сердится на неё за то, что родила урода, и только потом осознал, что ему просто больно вспоминать. Моя мать оставила в его сердце незаживающую рану, и ни одна женщина не смогла не только залечить её, но даже перешагнуть ледяной барьер отцовского одиночества. Сигн же вспоминал о моей матери так, словно она была жива, он рассказывал мне, каким был её голос, цвет волос, походка и даже запах. За это я искренне любил этого странного неуклюжего человека.

– Когда она появилась в нашем городке, могу поклясться, в нём запахло розами, – говорил он, протягивая мне упакованные продукты. – Никто не знал, откуда она пришла, и никто не спросил. Хотя любопытных у нас пруд пруди, а сплетников ещё больше. Все были счастливы только тем, что Мари поселилась в этом городе. Все до последней собаки и выжившей из ума Эльмы. Все парни влюбились в неё. Я тебе в этом клянусь, потому что был одним из них. А когда твоей матери не стало, весь город был в трауре. Ты не обижайся на нас за то, что мы к тебе несправедливы, просто ты как бы отнял у нас чудо и показал, что на место любой сказки приходит грубая реальность.

Но разве я был в этом виноват? Разве я и сам не хотел, чтобы она была рядом?

Потому мне и были болезненны насмешки толпы: они напоминали мне о моём хоть и невольном, но преступлении. Да я и сам считал, что своим появлением на свет погубил маму.

Когда я возвращался домой из лавки Сигна, пара жестоких слов вместе с камнем ударили меня в спину. Я едва смог сдержать слёзы, но они всё же пролились, когда меня укрыл от чужих взглядов лес. Спрятавшись в зарослях, я упал на мох и дал волю рвущимся из груди рыданиям.

Была и ещё одна причина моих участившихся походов в лес. С того дня, как мы принесли Дэмон в наш дом, я уже не находил утешения и защиты в родных стенах. Самое страшное, я вдруг стал слышать голоса, точнее голос. Голос появлялся неожиданно, он никогда не обращался ко мне, просто вдруг я улавливал в своей голове отдельные слова или обрывки фраз, словно кто-то читал за стеной книгу. Какие бы слова ни переплетались в странном узоре в этих фразах, они всегда приводили меня в ужас. «Дерево… девушка… качает ветром… оборванные бусы… спутанные волосы». Слова, казалось бы, ни о чём, но моё воображение рисовало страшную картину. В другой день голос твердил: «Вороны… глаза… трусость… снег… тонкий лёд… вода». И так постоянно. Мне казалось, я схожу с ума. Когда я убегал из дома, голос в моей голове замолкал, и я наслаждался этой тишиной. Поэтому в лесу я проводил с каждым днём всё больше времени. Нехорошо с моей стороны было бросать отца в одиночестве, но чем я мог помочь ему? Я бежал от страха, что голоса в моей голове – предвестники сумасшествия. А что может быть ужаснее свихнувшегося карлика?

Так вот, в тот день я, как обычно, прятался в лесу: сидел на мягком мху в зарослях папоротника и перебирал струны лютни. Нет, этот инструмент ещё не был тем самым, что стремился создать для меня отец, в нём ещё не было Дэмон. Но и эта лютня была достаточно хороша. Точнее говоря, она была превосходна, как и все инструменты, сотворённые отцом. Менестрели, заполучившие его лютни, хвастались перед другими тем, что могут играть на них, – настолько это был редкий и штучный товар. Отец никогда не спешил в работе и никогда не халтурил, а потому инструментов было немного. А ещё он никогда не гнался за деньгами и славой. Отец мог бы делать инструменты лишь для менестрелей королевы, но ему это было неинтересно. Каждой своей лютне он подбирал особого хозяина. Это мог быть известный музыкант или простой уличный певец. Первый, не скупясь, осыпал мастера золотом, второй лишь прижимал инструмент к груди и уносил, как родного ребёнка. Отец же всегда радовался, что лютня нашла друга. Однажды он услышал, как на площади играет какой-то оборванец. Его инструмент звучал ужасно. Люди проходили мимо, лишь из жалости кидая медные монетки к ногам бродяги. Но отец остановился и долго слушал, потом ушёл, а вернулся уже с лютней. Он протянул её менестрелю и сказал: