Марадентро

Это был хороший совет, венгр сам это понимал, потому что искатели были люди с характером, а когда появлялась возможность прибрать к рукам настоящую алмазную «бомбу», то и вовсе становились несговорчивыми. В последние годы в венесуэльскую Гвиану, царство беззакония, где никто никого не расспрашивал ни о прошлом, ни о причинах, по которым человек оказался здесь, понаехало всякое отребье. Тут нередко можно было столкнуться с беглыми преступниками из французской тюрьмы в Кайенне, бразильскими головорезами, скрывающимися от родного правосудия, колумбийскими разбойниками или бывшими заключенными «Эльдорадо», которые, отбыв наказание, предпочли не возвращаться в цивилизацию, а остаться в здешних краях.

Любой из них, не раздумывая, убил бы человека ради «удовольствия», которое, судя по всему, существовало на дне широкой излучины Куруту, и даже подслеповатый Круглолицый, который в обычных условиях внушал им уважение, наверняка не смог бы их остановить.

– В конце концов, – позже говорил Золтан Каррас семейству Марадентро, – это дело мне и так не понравилось, и всякий раз, когда парни ныряли, я боялся дышать. Нам лучше отсюда уехать!

– Куда?

Это и правда был ключевой вопрос, поскольку все их состояние заключалось в горстке камушков, стоимость которых не покрывала дорожных расходов: этого явно не хватит на пять билетов до Сьюдад-Боливара в тот день, когда «налоговый инспектор» надумает открыть взлетную полосу.

– Плыть вниз по реке в «бонго» – дело непростое, – наконец заметил венгр. – Куруту – река относительно спокойная, но на Парагуа нас подстерегают стремнины. Нужна хорошая куриара.

– Мы можем вернуться по тому пути, по которому пришли.

– Без харчей? – возразил Золтан Каррас. – Нашей провизии и на три дня не хватит, а на охоту надежды мало. Слишком много желающих.

– Вам незачем о нас беспокоиться, – заметил Себастьян. – Мы и сами справимся.

Но они знали, что не справятся, поэтому это была горькая ночь сомнений, которые рассеялись лишь на рассвете, когда Айза, открыв глаза, увидела красавца индейца с огромным луком, сидевшего перед ней на корточках.

– Я знаю, где алмазов еще больше, – сказал он. – Много алмазов. Я могу отвести тебя туда, и тебе ничего не помешает их взять.

Она пристально взглянула на него.

– Почему ты готов это сделать? – недоверчиво спросила она.

– Потому что ты Камахай-Минаре, и тебе принадлежит все, что существует на этих землях.

– Я не Камахай-Минаре.

– Ты – она, – настаивал индеец. – Меня послали за тобой, и я тебя нашел. Теперь я мертв и больше не подчиняюсь Этуко, моему шаману. Только ты можешь мне указывать, что делать.

Он удалился, как всегда, гордой пружинистой походкой, и Айза осталась один на один с сельвой, в которой не пели птицы, не кричали обезьяны и еще не раздавались голоса старателей, которые ждали, когда им будет дано разрешение перейти через реку и вновь приняться за работу.

Она перевела взгляд на потолок, прислушалась, как шумит река и прерывисто дышат братья, вспомнила слова Себастьяна, который вверил ей судьбу семьи, и испытала глубокую тоску и непреодолимое желание плакать.

– В чем дело, дочка?

– Он вернулся.

– Индеец? – Молчание говорило само за себя, и Аурелия тут же почувствовала такую же странную тоску. – Что он тебе сказал?

– Что он может отвести меня туда, где есть алмазы.

– Проклятые алмазы! И проклят тот час, когда с нами о них заговорили. Скажи ему, пусть уходит! – умоляюще сказала она. – Попроси его, пусть оставит тебя в покое и прекратит надоедать. Видишь, к чему мы пришли. Твои братья мечтают только об алмазах, и все, кроме попыток разбогатеть, им кажется глупостью.

– Разве я имею право им это запрещать? – спросила Айза охрипшим голосом. – Мне ли обрекать их на голодное существование, если я могу изменить их судьбу?

Аурелия промолчала. Она так же, как и Себастьян, понимала, что ей не угнаться за ходом событий, и с тех пор, как они в очередной раз покинули корабль, чувствовала себя выбитой из колеи. Море – тот привычный мир, в котором остался ее муж, – отступало с каждым разом все дальше, и, словно расстояние ослабляло ее силы, на нее навалилась огромная усталость, подавляя волю. Однако она понимала, что несправедливо возлагать на дочь ответственность за будущее семьи, и сделала последнее усилие, чтобы ей помочь.

– Если мое мнение чего-то стоит, – сказала она, – я по-прежнему считаю, что нам надо вернуться. Я воспитывала детей так, чтобы их никогда не пугали трудности, и они к ним готовы. Но я не знаю, сумеют ли они разбогатеть, погнавшись за такой призрачной мечтой, как найти алмазы в сельве.

Чернореченцы считали себя избранным обществом. Река Черная служила естественной границей между Бразилией, Колумбией и Венесуэлой, и на ее берегах и особенно в столице, Сан-Карлосе, со временем скопилось великое множество проходимцев, которые шастали из одной страны в другую по собственному усмотрению. Эта разношерстная публика, бывшая не в ладах с законом, промышляла в основном контрабандой, хотя не стеснялась запустить лапу и в сбор каучука, проституцию, торговлю шкурами ягуара и каймана и конечно же добычу золота и алмазов.

Люди это были вспыльчивые, драчливые и заносчивые; с точки зрения любой законной власти совершенно неуправляемые. Однако, по-видимому зная за собой эти недостатки, они сами выработали своего рода кодекс, следуя которому соглашались подчиняться некоторым главарям, которых выбирали каждые три года во время разгульной пирушки, устраиваемой в конце сезона дождей в двадцати километрах к северу от Кукуи.

По традиции главный «босс» не мог избираться повторно, однако по причине физического исчезновения или «добровольного» отказа других претендентов последний «пленум» решил в порядке исключения оставить предводителем бесспорного вожака Ханса Бачако Ван-Яна, сына белобрысого голландского резчика и черной проститутки из Тринидада.

Никто не мог сказать, был ли Ханс Ван-Ян – зеленоглазый, рыжеволосый, с европейскими чертами и агатовой кожей – черным или все-таки белым. Несомненно было одно:

его внешний вид вызывал инстинктивное отвращение и в то же время невольно притягивал взор, возбуждая любопытство: кто же это – белый эфиоп или вымазанный дегтем скандинав?

Своим прозвищем Ван-Ян был обязан имени нарицательному, которым в Венесуэле называют негров-альбиносов, намекая на сходство с гигантскими муравьями «бачако» – неприятного вида насекомыми с темной спинкой и огромным желтоватым брюшком, что, впрочем, не мешает им быть излюбленным лакомством большинства туземных племен, которые обычно употребляют их в пищу копчеными, смешав с мукой из маниоки.

Отвергнутый почти с самого рождения как черными, так и белыми, Бачако ограничил свою «империю» сельвой и саванной. Он никогда и не стремился перебраться за Ориноко, даже в Сьюдад-Боливаре ни разу не был, зато в Гвиане прослыл самой грозной и влиятельной персоной, и все это благодаря хваткому уму, унаследованному от запойного пьяницы, каким был его родитель, и практически полному отсутствию щепетильности, которую ему и не от кого было наследовать. Говорили, будто, когда ему представляется случай оказать услугу или навредить, он всегда выбирает последнее – дескать, репутация не позволяет ему проявить ни малейшей слабости.