Марчук Год демонов

Дорофеенко вытер вспотевший лоб, перевел дыхание: было ощущение, что грудь его провалилась, а пиджак держался на одних ключицах.

«Хорошо еще, — подумал, почувствовав, что не выкрутиться, — что на грязное дело иду не один, а с Гуркиным».

Злобин сел и набросал текст.

— Отредактируй и передай машинистке. Лучше напечатай сам. Отнесешь в милицию, а я начальнику позвоню. Идите утром. Когда соседи будут на работе. Ищите, как собака наркотики. Бери все, что касается института, тебя, Гуркина, меня... Я за все отвечаю. В обиду не дам. Счастливо. Найди Гуркина, пусть зайдет ко мне.

Начальник научно-исследовательского отдела пятидесятилетний Гуркин повязан был со всех сторон. Несколько лет назад он, «сексуал с нераскрытым талантом Казановы», глядя на более смелых молодых преподавателей, и сам решил замесить тесто любви. Выбрал себе (от природы он был очень осторо­жен и немного крохобор) в «жертву» и некрасивую, и запуганную, и неряш­ливую, и несмышленую студентку-заочницу. Начал неумело намекать, что вот-де часто многие студентки вообще не сдают экзамены, а переходят легко и непринужденно с курса на курс. Потому как знают и умеют найти подход к преподавателю. Замок на вид страшен, а ключик махонький, да сильнее его. Несообразительная Л. и ухом не повела, не догадываясь, о чем речь. Ключик, замок. Думала, может, харчей из магазина притащить.

Изворотливый Гуркин, видя, что она намек не поняла, вернул ей зачетную книжку и попросил зайти завтра в эту же аудиторию, но уже в 18 часов. Ниче­го не подозревавшая Л. всю ночь и весь день зубрила до одурения. Пришла на экзамен в невменяемом состоянии. Конечно же, была не в силах ответить на его «каверзные вопросы». Он, сощурив близорукие глаза, пригрозил, что отчисление неминуемо. Она была близка к истерике. Он подошел к ней. Его тоненькие паль­чики коснулись ее литой и упругой ляжки. Гуркина охватило волнение, и он, к своему удивлению, начал заикаться. Намекнул, что если она будет с ним ласкова и уступчива, он не станет ее донимать вопросами, а поставит «удовлетворитель­но», более того, поговорит с Барыкиным, чтобы и тот не придирался к ней.

Она, стесняясь и краснея, достала из лифчика конверт.

— Вот. Здесь деньги. Возьмите. Никто не узнает. Я никому не скажу, честное слово.

— Дитя мое, я взяток не беру. Вижу, что и ты не умеешь их давать. Я имел в виду совсем другое. Давай мы конвертик спрячем на место... — Он полез рукою за лифчик и начал сильно давить ей пальцами на сосок, целуя в шею, губы. Наконец до нее дошло, какую дань ей надо уплатить за положительную оценку.

— Что вы? Не надо. Я боюсь здесь! Не надо! — сопротивлялась она для виду.

— Канареечка моя... — лепетал потерявший над собой контроль и одур­маненный близкой победой Гуркин, — я закрыл уже дверь. Не бойся...

— Выключите свет, — шепнула на ухо студентка.

Конечно же, Гуркин и не думал просить за нее Барыкина или еще кого- нибудь, но вкусившему запретный плод, ему не хотелось терять этот «пирожок с вкусной начинкою», и он продолжал ей пудрить мозги, обещая златые горы и целевую аспирантуру. Жила Л. с мужем скандально. Расходились, сходились, снова расходились. Уезжал он на заработки за Урал, привозил большие деньги, пил и снова скандалил. Поднадоело унижение. Она, чтобы разорвать с ним навсегда, возьми, да и скажи, что беременна от профессора своего институ­та. Гуркин профессором, конечно, не был. Ему-то и кандидатскую почти за деньги купили. Взбесившийся муж решил отомстить неверной жене. Написал с ошибками, но эмоционально, во все инстанции и наделал немало шума в самом институте. Гуркина свалил микроинфаркт, казалось, не миновать позора и наказания. Но надежный, «нетребовательный» всесильный ректор взял его под свою могучую защиту. Все замяли. Гуркину не вынесли даже слабенького, для приличия, нравственного порицания. С тех пор Гуркин благоговел перед ректором, служил ему и локтем, и бедром. В тяжбе с Барыкиным Гуркин играл невидимую сразу и неслышимую в первых рядах, но не последнюю роль.

В девять тридцать он и Дорофеенко подошли к двери квартиры № 19.

— Надо бы для страховки позвонить соседям. А вдруг? — заметил Гур- кин, когда они убедились, что на звонок в квартире Николая Ивановича никто не отвечает.

— Идея! — и Дорофеенко нажал на два звонка в соседние квартиры. — Подождем. Доложу тебе, мы своим примитивным инструментом три его замка, боюсь, не одолеем. Тут газом резать надо.

Никто из соседей не открыл. Гуркин потянул дверь на себя, а Дорофеенко неумело полез ковыряться в замке металлической отверткой.

— Отвертка надежное дело. Свою дверь я ею легко взламывал.

И действительно, нижний замок поддался силе. Неизвестно, может, все и закончилось бы складно, если б взломщики не услышали за соседней дверью шаги, шорох. Еще минута и на пороге появился заспанный мужчина пре­клонных лет. Очевидно, услышав звонок, он по-стариковски долго собирался. Жулики, побледнев, замерли, как часовые у мавзолея.

— Вы к Николаю Ивановичу?

— Э...э... да. Мы его коллеги. Из института. По поручению профсоюзной организации, — нашелся Дорофеенко, — пришли проведать. Звоним, зво­ним... сутками никто не отвечает.

— Он в госпитале ветеранов войны. Вот только что говорил с ним по телефону. Завтра уже будет здесь. Что передать? Кто был? — без задней мысли спросил старик.

— Ничего. Информацию от вас получили. Жив-здоров наш ветеран, и хорошо.

— Мы спокойны, — вставил слово и Гуркин, — спросит, передайте, что заглядывали из профкома. Хотели предложить путевку в санаторий.

— Ага! Горящая путевка. Сегодня надо уезжать. Будем искать другую кандидатуру. Всего вам доброго, — спешил откланяться Дорофеенко.

Только в машине секретаря, оставленной во дворе соседнего дома, и обмолвились.

— Согласись, что это была авантюра чистой воды?

— Рискованное дело-о, — затянул Дорофеенко, — да разве можно пере­убедить или ослушаться шефа. Врагом станешь на всю жизнь.

— И не говори. Знобит всего, как в горячке. Мне вообще нервничать противопоказано. Я ценю гордость, честолюбие, сам с норовом, но до такой степени разойтись... это уже из области мести. Мотор, видно, у Барыкина крепкий. Столько лет травят, а он держится. Меня б давно похоронили.

— И меня.

— Тебя, как знатного партийца, на престижном Московском кладбище, а меня заперли бы в Чижовку.

— Злобин из породы тех, кто не прощает. Я его за пятнадцать лет изучил. После пенсии — ни одного дня не задержусь, — откровенничал Дорофеенко.

Общее унижение их сближало, они сочувствовали друг другу только в этот миг, потому как в обыденной жизни каждый из них завидовал другому.

Презрительно сощурясь, Злобин выслушал доклад о «содеянном» Дорофе- енко, жалкий вид которого напоминал котенка, которого вытащили из помойно­го ведра. Надо отдать должное, Дорофеенко не изворачивался, говорил правду. Константин Петрович решил действовать сам, как говорят, на опережение. Созвонился с Иваном Митрофановичем. Сразу отметил для себя, что у того приподнятое настроение: ему предстояла поездка в Латинскую Америку, и не лишь бы какая, а на самом высоком уровне, и не в качестве рядового члена, а руководителем специальной партийно-депутатской группы.

— Ваня, огради ты меня, ради всего, от этого неразборчивого и назойли­вого корреспондента «Правды» Любомира Горича.

— А чем он тебе не угодил? По-моему, толковый, принципиальный жур­налист, — не понял сразу Горностай.

— Этот мой недобитый псих Барыкин нашел в нем заступника и поборни­ка. Вскорости начнется кампания по выдвижению делегатов на Всесоюзную партийную конференцию, зачем нам эти лишние хлопоты и переживания. Еще раз возвращаться к этой пакости уже сил нет.

— Я ему, как ты понимаешь, рот закрыть не смогу. Грифа «для служеб­ного пользования» на бумагах твоего парткома нет. Начну уговаривать, запо­дозрит неладное. Давай встретимся, я спешу к Первому, обмозгуем и примем компромиссное решение.