Марфа окаянная

«Сын мой, когда на рать с князем едешь, то езди с храбрыми впереди — и роду своему честь добудешь, и себе доброе имя. Что может лучше быть, если перед князем умереть доведётся! Слуг же твоих, сопровождающих тебя в пути, чадо, почитай и люби».

Наставление отца к сыну

оинство Фёдора Давыдовича и Данилы Дмитриевича Холмского выступило из Москвы в шестой день июня, в четверг, на самую Троицу.

Ехали резво, весело. Темп и настроение задавал отряд боярской конницы, молодой, сытый, уверенный в себе. Гул множества копыт по упругой сухой земле не мог заглушить неожиданных вспышек молодого смеха. Не однажды заводили ратные песни, но редкая допевалась до конца. Мешал зной, необычный для начала лета и сушивший глотки.

Тимофей с другими ополченцами ехал в конце колонны, которую замыкали десятки возов и телег, не слишком ещё нагруженных. Когда колонна чересчур растягивалась, подскакивал на резвом коне сотник Фома Саврасов и, бранясь и размахивая плетью, подгонял отстающих.

Тимофей был вооружён тесаком и ножом. Грудь закрывала лёгкая кольчуга, неновая, купленная задешево и чиненная им же самим. Когда прощался с Анисьей да с дочками, младшая Тоня оцарапала щёку о лопнувшее вдруг кольчужное колечко. Он испугался: не к беде ли знак?..

— Не бери в голову, Тимофеюшка, — шептала Анисья, целуя его в щёки, глаза, губы. — Дай Бог, этой кровушкой малой всё и обойдётся...

Она осипла от душевного страдания, уже вскоре и говорить не могла, только шевелила губами. Но не рыдала, не заплакала даже, так и не сумела выплеснуть наружу свою боль...

Через пару дней лошадь, что дал Савелий, начала прихрамывать. Не привыкшая к длинным переходам, с раздутым рёбрами, она служила посмешищем для других всадников. «На кобыле этой лишь огород пахать да репу возить», — ржали они.

Однорукий Потанька гримасничал:

— Это вы зря, мужики. Коняга боевая! Новгородцы увидят чуду такую — испужаются!

Сотник сердито качал головой:

— Гляди, Тимофей Трифонов, до Русы падёт ежели, пешком на Москву обратно вернёшься!

«А хотя бы и так», — подумал Тимофей. Но, вспомнив добродушного Савелия, лишившегося лошади, и беднеющую свою семью, сильно приуныл.

За Волоком Ламским показался вдруг в поле небольшой татарский отряд. Обозники заволновались, ополченцы схватились за тесаки. Саврасов поскакал в голову колонны и скоро вернулся успокоенный.

— Воеводами сказано, то подмена нам, передовые Данияра-царевича.

Свечерело. Встали на ночлег.

Татары также раскинули шатры в пяти верстах от русского войска. Замелькали огоньки дальних костров. Безлунная ночь спустилась на землю.

Москвичи расселись вкруг булькающих котлов, отдыхали, лениво переговариваясь.

— Небось конину басурманы варят. Первейшая ихняя еда.

— Слышь, Трифоныч, — съехидничал Потанька, — продал бы кобылу татарве, к завтрему одно издохнет.

Тимофей не ответил.

— Им всё еда — и конина, и свинина, и говяда. Всё жрут!

— Врёшь, свиньёй татары брезгуют.

— Что так?

— Басурманы — одно слово!

В стороне грянули раскаты смеха.

— Сыны боярские пируют, — сказал кто-то.

— Эх, поросёночка бы жареного сейчас, — отозвался мечтательно другой:

Вдруг, будто из ниоткуда, с гиканьем и хохотом стрелами пронеслись меж котлов невидимые всадники, куски земли и травы полетели в стороны. Мужики повскакивали, котёл опрокинулся, залив огонь и ошпарив ноги. Свист и крики на чужом языке звучали уже далеко и скоро стихли в темноте.

— Озоруют, псы окаянные! — воскликнул кто-то в сердцах.

— С десяток их было или сколь?

— Четверо!

— Больше вроде...

Мало-помалу возмущение улеглось, давала почувствовать себя усталость. Некоторые уже храпели. Саврасов сменил дозорных и ушёл спать к другим сотникам.

Тимофей лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к темноте. Звёзды едва мерцали сквозь перистые облака. Вокруг на все лады похрапывали и подсвистывали. Тимофей осторожно выбрался из-под шерстяного полога и, полупригнувшись, шагнул по-кошачьи неслышно в сторону татарских огней. Спустя минуту остановился и прислушался. Сзади было по-прежнему спокойно, его никто не окликнул. Тогда он выпрямился и зашагал быстрей.

Идти было легко, мягкая трава пружинила под подошвами. Прохладный пряный воздух бодрил и очищал грудь от густой дневной пыли. Из-под ног порхнул внезапно разбуженный чибис. Тимофей вздрогнул, схватился за пояс и не обнаружил ножа, который сам же и отстегнул на стоянке. Он мысленно ругнул себя за оплошность.

В стороне послышались фырканье и плеск воды. Тимофей повернул вправо и, осторожно ступая, двинулся на шум.

Близ неглубокого овражка, куда стекал невидимый в траве ручей, паслись татарские кони. Чёрные их силуэты выныривали из темени, вновь исчезали, и определить их количество было невозможно. Но Тимофею был нужен только один. Он вдохнул лёгкий запах лошадиного помёта, отметив про себя, что ветерок веет в его сторону. Один из коней, не чуя его, подошёл ближе и принялся жевать сочную траву. «Этот сгодится», — решил Тимофей и выпрямился.

И тут словно из-под земли вырос перед ним голый до пояса татарин, ухмыляющийся во весь рот. У него не хватало зубов, и Тимофея обдало гнилым дыханием.

Поздно было бежать. Татарин был моложе. Он держал перед собой натянутый лук, и наконечник стрелы метил прямо в Тимофеево горло.

Тимофей вздохнул и успокоился. Ещё минуту назад сердце его колотилось от волнения. Никогда в жизни не случалось ему красть, а тем паче конокрадствовать. Но сейчас он оказался сам себе не волен, и волноваться было бессмысленно. Все мысли кончились, он покорно ждал конца.

Татарин вдруг нелепо дёрнулся и начал клониться набок. Выпущенная стрела прошелестела в двух пальцах от виска Тимофея. Татарин повалился в траву и затих. На его месте стоял однорукий Потанька, обтирая о голенище сапога остриё своей сабли.

— По-иному бы кончил его, — процедил он, сплюнув, — да мог зашуметь, под лопатку вернее.

Тимофей опустился на четвереньки, его вырвало. Затем ещё раз, громко.

Потанька ткнул его сапогом в бедро.

— Трифоныч, не время блевать! Бери конягу, пора вертаться.