Марфа окаянная

Далее возникла заминка. Лодья, на которой плыл воевода судовой рати Илейка Хват, из житьих Плотницкого конца, дала-таки течь и запаздывала. Светало, ждать дальше сделалось опасно. Было два пути: либо отплыть от берега и дожидаться, когда подойдёт отборный владычный полк, либо самим ударить москвичей, застав их врасплох. Уже хорошо различимые в рассветной дымке кони не пугали количеством, казалось, можно управиться с не ждущими нападения и даже не проснувшимися ещё московскими всадниками своими силами. Мальчонка из местных (он, чтобы предупредить, камни кидал с берега в проходившие мимо лодьи и тем обратил наконец на себя внимание) говорил, что много их, да ведь у страха глаза велики.

Посовещавшись вполголоса, решили напасть, отправив, тем не менее, гонцов к владычным воям, чтоб поторопились на всякий случай. Выстраиваться в боевой порядок не стали, не было ни навыка, ни времени на это. Сгрудились вокруг нового вожака, выявляющегося всегда стихийно, когда в нём возникает нужда. Многие не знали даже имени его. Тот перекрестился и махнул рукой.

Разномастная толпа из нескольких тысяч новгородцев побежала сперва молча, затем подбадривая и возбуждая себя всё более громкими и угрожающими воинственными криками. В первые же минуты посекли и порубили десятка три не успевших даже подняться москвичей. Остальные повскакивали, хватаясь за мечи, распутывая стремена лошадям. Надевать брони мало кто успевал. Заметались в панике обозники. С десяток ополченцев попятились и кинулись в лес.

Из шатра выскочил Данило Дмитриевич Холмский и встал как вкопанный, оценивая ситуацию. Выхватил меч и огрел им плашмя по лбу убегающего в одних портах безоружного лучника. Кони метались без всадников, вздрагивая от звона клинков. Холмский ухватил за узду первого попавшегося, вскочил одним прыжком на неосёдланный хребет (давно не проявлял такой резвости!), вскричал, перекрывая шум битвы, своим громовым басом:

— Братья, да не убоимся вероломной трусости вражьей! Да не опустим меч свой перед отступниками!

И москвичи, и новгородцы, на мгновение забыв о схватке, с изумлением взглянули на возвышающуюся над всеми богатырскую фигуру. Брошенный кем-то топор пролетел рядом с его головой. Фёдор Давыдович, выглядывая из шатра, быстро и непрестанно крестился.

Однако бегство приостановилось, растерянность сменилась отчаянной злостью. Москвичи невольно устремились туда, где, сидя верхом, их воевода махал мечом, уже обагрённым кровью.

Из лесу, уже в сёдлах и в бронях, поскакали в обход атакующим сыны боярские. Новгородцы дрогнули, ещё не до конца веря, что москвичей гораздо больше, чем они предполагали. Но отступать, терять преимущество было до такой степени обидно, что они принялись драться с бешеным остервенением, ещё надеясь на победный перелом, на чудо, на то, что вот-вот владычная конница появится на берегу.

Но чуда не происходило. Москвичи брали верх в единоборствах, их численное превосходство становилось всё заметнее. Новгородская рать, недостаточно обученная, никем, кроме боевого пыла, не движимая, таяла и рассеивалась. С убитых, не дожидаясь конца боя, уже начали снимать доспехи.

Пришедший в себя от растерянности Фёдор Давыдович послал с десяток ополченцев спихнуть в воду лодьи, чтобы отрезать новгородцам путь к отступлению. Но эта мера оказалась лишней, со стороны озера те уже были окружены боярскими конниками, секущими их направо и налево.

Потанька был уже на коне и рвался в гущу боя с безрассудной храбростью. Он подозревал за собой вину, что отпустил мальца с известием, и желал отличиться.

Тимофей сколол остриё ножа о кованый панцирь набросившегося на него новгородца и едва успел щитом отвести удар. Тот, не рассчитав замаха, споткнулся о чьё-то тело, неуклюже упал. Тимофей ударом щита оглушил его, подобрал выроненный меч и продолжал биться.

Неожиданно к берегу пристала запоздавшая, тяжёлая от хлюпавшей на дне воды, лодья Илейки. Хвата. Полсотни выскочивших на берег ратников с пиками потеснили бояр. Илейка, здоровенный детина медвежьего росту, определив глазами главного воеводу, пробивался, размахивая мечом, к Холмскому.

Данило Дмитриевич по-прежнему возвышался над всеми, руководя битвой. Неосёдланный конь с трудом ступал под тяжестью грузного тела и каждый раз вздрагивал ушами от громовых повелительных окриков. В Холмского бросили копьём, он мечом отбил его, бросок получился несильным. Ни одного лучника среди судовой новгородской рати не оказалось.

И лейка рассёк мечом череп одному москвичу, ещё трёх расшвырял в стороны, близко подступив к Холмскому. Ободрённые подмогой, новгородцы воспрянули духом, ещё надеясь на что-то. Тимофея ударили в спину ножом. Кольчужка выручила, выдюжила, лишь металлический скрежет холодом отозвался в позвоночнике. От толчка он упал вперёд, прямо под ноги коню, какое-то мгновение ждал, что его добьют, и удивился своей живучести, когда этого не случилось. Быстро вскочил на ноги и содрогнулся, узрев перед собой великана с мечом. И лейка замахнулся, чтобы ударить Холмского в левый бок. Тимофей, оказавшийся на пути, невольно взмахнул мечом, защищаясь. Илейкина правая рука раздвоилась, и часть её, отсечённая чуть выше наручей по локоть, упала в пыль, сжимая мертвеющими пальцами серебряный крыж [54] . Обескураженный ратник таращился на свой обрубок, из которого торчала кость и хлестала струёй кровь. Он побледнел, как снег, боль с запозданием пронзила всё его большое тело, и Хват повалился на землю, теряя сознание.

54

Крыж — крестообразная рукоять у меча, палаша, тесака и сабли.

Новгородцы побежали. Силы оставили их, слишком тяжела для затяжного боя оказалась бронь.

Тимофей, ещё не веря, что самое страшное позади, устремился вместе с другими ополченцами преследовать новгородцев. Те сбрасывали с себя шеломы и кольчуги, отстёгивали мечи. Некоторые отчаявшиеся спастись останавливались и слабо отбивались, лицом встречая смерть. Таких были единицы. Остальные бежали в ту сторону, откуда должна была прийти подмога — владычный конный полк, лучший в Великом Новгороде. Но подмоги не было. Что никогда не будет её, поняли наконец и самые недогадливые и со смертным равнодушием ко всему сдавались в плен.

Какой-то новгородский парень, уже безоружный, бросился в сторону леса. Тимофей погнался за ним. Тот успел пробежать немного, споткнулся о корень сосны, кувыркнулся через голову и, пятясь задом, задрав кверху потное грязное лицо, вдруг закричал с мольбой:

— Трифоныч, не убивай!.. Помилуй!..

Тимофей оторопело остановился, опустил меч.

— Проха?!

— Я, я это! — быстро кивал головой ананьинский холоп, радуясь, что узнан. — Я, Трифоныч! Пиво-то с тобой, помнишь, пили на Москвы?..

Он всхлипнул и залился горючим нервическим плачем, враскачку сидя на земле и несвязно выговаривая сквозь слёзы:

— На Москвы-то... Пиво... Я это...

К ним подскакал Потанька, яростно сверкая глазами. Резко осадил коня, взглянул на сидящего Проху:

— Кончай, что ли, его? А хошь, я?

— Не тронь! — Тимофей заслонил Проху спиной. — Сам с ним разберусь.

— Ты не тяни долго, воевода ищет тебя. Поспешай!

Он ускакал вперёд, сверкая обнажённой саблей.

— Вставай! — велел Тимофей.

Проха послушно поднялся, утёр рукавом лицо. Посмотрел на Тимофея и опустил голову.

— Что, Трифоныч, сделашь со мной? — спросил он, глядя в ноги себе. — Пожить бы ещё чуток...

— Что до меня, я-то не трону, ты гостевал у меня. За иных не поручусь. Побили вы наших много.

Проха лишь вздохнул тяжко.

— Высечь бы тебя, дурака! — сказал Тимофей. — И чего в заваруху полез!

— А сам-то чего? — спросил Проха. — Дом, семья ладна, сам хозяин себе!..