Марфа окаянная

Тот двинулся на Проху с ножом, бормоча:

— Прости, если можешь. Не я, так ты меня. Вишь, дело какое...

Проха попятился и упёрся спиной в сосну.

Послышался приближающийся топот копыт. Молодой боярин, с ловкой небрежностью сидя в седле, ещё издали заорал:

— Который тут холоп посадника Ананьина прозвищем Прошка? Воевода срочно требует!

— Бережёт тебя Бог! — Охранник залепил Прохе оплеуху, выводя его из оцепенения, и подтолкнул к всаднику. — Вот этого Прошкой кличут.

— А ну бегом! — слегка огрел его плетью всадник и погнал Проху, еле переставлявшего ноги, впереди лошади.

Тимофей издали увидел его, но приблизиться не решился. Он уже был одет подобротнее, латаную кольчужку поменял на прочный бахтерец [55] , выбрал себе новый меч из ныне захваченных, лишь сапоги оставил прежние, удобные и лёгкие, которые не сносил ещё.

— Прямо сотником родился! — присвистнул Потанька. — Гляди не загордись, выше взлетишь — больней упадёшь.

55

Бахтерец — доспех из стальных, железных или медных пластинок, соединенных кольцами в несколько рядов, с разрезами на боках и на плечах.

Тимофею было немного неловко перед Потанькой за свою удачливость, как будто он в чём-то обделил его. Он смутился и нахмурился.

— Ты теперь в тысяцкие меть, — продолжал насмешничать Потанька. — А там и в воеводы. Воротишься на Москву, жена не узнат.

— Ладно тебе языком болтать, — отмахнулся Тимофей.

— Ничего, терпи. Скоро командовать начнёшь, забудешь, кто и такой Потанька Казанский.

— Меня воевода ждёт, идти надо...

— Иди, что ж, держу я тебя будто! А про должок свой всё-таки помни!

Потанька круто развернулся и зашагал прочь. Тимофей вдруг понял, что того терзает зависть, что достигнуть чина сотника однорукому Потаньке не дадут никогда и он рассчитывает на одну лишь сумасшедшую удачу, потому и не боится никого и ничего («Окромя Водяника!» — хмыкнул про себя Тимофей), лезет во всякую заваруху, рискует и дёшево ценит свою и чужую жизнь. А сегодняшняя удача от него ушла и сама приплыла в руки Тимофею, который не ждал её и не чаял.

Он посмотрел вслед Потаньке, сделал было движение, чтобы окликнуть его, но не придумал повода и, постояв в нерешительности, двинулся к шатру воевод.

Данило Дмитриевич Холмский пожелал самолично допросить Проху, потому что сведения, добытые у пленённых новгородцев, ему казались недостаточными. Неясно было, в каком количестве всадников выступила новгородская конница, куда направилась, вся ли пешая рать плыла на лодьях или есть ещё, наконец, куда подевался владычный полк, о котором все дружно вспоминали, ругая его при этом самыми похабными словами. Холоп новгородского посадника, да ещё такого, как Ананьин, мог слышать или догадываться о тайных планах новгородских воевод.

Проха уже который раз за этот день готовился к смерти, теперь он почти желал её, мечтая, чтобы она была быстрой, чтобы не уродовали, не резали уши, не рвали ноздри, не выкалывали глаза. Иначе и жить не стоило, кому он нужен будет таким уродом!.. Он равнодушно отвечал на вопросы, был в здравой памяти, ничего не скрывал. Да, он слышал разговоры Ананьина, которые тот вёл с прочими посадниками. Конница числом в сорок тысяч всадников двинулась в сторону Пскова, чтобы, разгромив плесковичей, дождаться подмоги от польского короля и уже вместе с ним навалиться на москвичей. Ведёт её посадник Василий Казимер. Есть ещё одна судовая рать, та по Ловати поплыла к Русе. У Демона-городка обе рати должны были соединиться. Где владычный полк и почему бездействует, не ведал и Проха.

Данило Дмитриевич, подумав, рассудил, что медлить не следует. Пока не догадывается ни о чём вторая судовая рать, необходимо настичь её и разбить с наскока.

— Дорогу короткую знаешь к Демону? — спросил он у Прохи.

Тот кивнул:

— Там погосты господские, бывать приходилось.

— Поедешь с нами, покажешь.

Холмскому доложили, что войско построено. Подвели коня. Подле шатра ждал Тимофей, но Данило Дмитриевич, не взглянув на него, влез в седло и поехал вдоль ратного строя. Рядом гордо следовал Фёдор Давыдович.

Ратники смотрели на воевод с воодушевлением, улыбались, предвкушая пир на костях, на многих празднично сверкали захваченные доспехи новгородцев.

— Отважные воины! — обратился к ним Холмский своим громовым раскатистым голосом. — Ныне показали вы превосходство своё над вероломными воями новгородскими, что отай напали на нас, надеясь страх в наших глазах узреть и в смятение сердца повергнуть. Господь не допустил, чтобы сбылись их замыслы коварные. Возрадуемся же справедливости и мудрости Его!

Ратники одобрительно загудели, две-три шапки взлетели в воздух.

— Не забудем и о тех, — продолжал Холмский, — кто честно сложил свои головы в честной битве. Врагам нашим ещё воздастся за их гибель! Верно ль молвлю?

— Верно! Верно! — грянули голоса.

— Так не будем же медлить! Стало известно нам, что поблизости другая рать новгородская готовится напасть на нас. Что лучше — здесь их дожидаться, пируя и силу свою ослабив, либо самим напасть нежданно, навек отбив у них охоту к бахвальству непотребному? А там бы и пир устроить на радостях! Сегодня же!

— Не замедлим! — заорали тысячи глоток. — Веди!

— Быть по сему! — гремел Холмский, перекрывая всех. — И ещё скажу! Не подобает брони их поганые на себя цеплять, чай, не голь мы, а войско великого князя Московского Ивана Васильевича! Не добыча это — обуза! А ну сымай да в воду их!

Холмский жестом велел подать ему лежащий на земле нагрудный панцирь, размахнулся и отшвырнул его далеко от себя в сторону озера. Ратники принялись на ходу, на скаку снимать с себя чужие брони, с яростью, будто таилась в железе некая злая порча, бросая их в Ильмень.

Обозники запрягали лошадей, проверяли и укрепляли повозки. Вскоре полуголодное, злое, жаждущее мщения войско вышло из Коростыня. В наступившей тишине лишь потрескивали догорающие головешки бывших изб да бродили со стоном по разорённому селению потерявшие разум окровавленные уроды.

Великий князь Иван Васильевич, миновав село Осташкове и Торжок, встал с войском на берегу озера Коломно близ Вышнего Волочка. Он с нетерпением ждал вестей от Холмского и начинал уже сердиться, что гонец запаздывает.