Марго

Иду. За ними припаркована большая фура, около которой стоит грек. Красавчик! Становится тихо и темно. Только его глаза светятся во тьме! Смотрю: заходит за фуру. Иду и я. В голове все кипит, сердце бьется все сильнее. А он стянул портки и подмывается! Минеральной водой из бутылки! Я облокачиваюсь на его фуру, а он целует и входит в меня. Ему примерно двадцать три и внешность модельная. Пошел снег. Он целует меня страстно, в губы, вкус его жвачки расплывается облачком по всему моему телу! Пахнет бензином и кожей, обивкой, ну и молодым парнем. Я встаю на колени и беру в рот. Ласкаю его яйца. Его греческие двадцатитрехлетние яйца. А сама вижу краем глаза, что соседи-турки смотрят на нас из-за угла, из-за фуры, и балду гоняют. Словно три тени. Хотят присоединиться.

От стояния на коленях у меня даже ранка появилась на ноге. И уже на высоте моей головы целых три (!), три здоровых члена. Я обнажаю грудь, они одобрительно свистят, какие, мол, приличные буфера, ты смотри, рыжая с большими буферами, щас на них спустим! Ну-ка, подставь их! К сожалению, присоединяется какой-то незваный непрошенный толстый и бородатый голландец, весь волосатый… Достает свой откормленный на мясе бешеных коров член. С колечком. И ссыт мне на грудь. Горячо. Блаженство! Один, кажется, русский, взял отвертку и ручкой мне в задницу тычет. А араб домкрат под язык подкладывает. Холодный металл чуть не примерзает к моему языку. Я лижу домкрат, лижу колеса, большие колеса дальнобойной фуры, ботинки, брючины, как будто хочу вылизать весь мир. Как будто мир — большой божий леденец, а я — всемирная губа-не-дура.

Старый турок о чем-то пошептался с молодым по-немецки, чтобы, дескать, в кабину и на полку. Gehen, gehen [59] . Голландец что-то пробухтел. От возбуждения, от нервов не могу забраться по ступенькам на высоких своих каблуках. Хоть я и спортивная, и даже, было дело, работала, можно сказать, в цирке… Трусики остались внизу, длинная петля на чулке, все лицо вымазано помадой, как у клоуна. И вдруг паника, потому что издалека уже видно, как замигал свет двух фонарей! Гиббоны! Если двое, то понятно кто [60] , а если с пульсирующими фонарями, то уж можно быть уверенным на все сто. Предостерегающий свист пронзает ночь, это какой-то скелет свистит изо всех сил. Тревога! Гиббоны! Спасайся! Прячься и закрывай двери!

59

Пошел, пошел (нем.).

60

Полицейские патрули в Польше состоят из двух человек.

Две световые точки пересекают улицу, все мужики пытаются быстренько застегнуть джинсы, да куда там: разве такие приборы сразу свернешь и спрячешь! Ай, в молнию попал! А я сверху смотрю на это, точно испуганный попугай, который промок и залез на дерево, и с этого безопасного места смотрит за развитием событий. Свет двух фонариков становится ярче, и до нас уже долетает неприличный смех с украинским акцентом. А я только шире ноги расставляю и жалею, что нет у меня фонарика, чтобы светом им дорогу и цель указать! Жалею, что нет у меня полицейской мигалки, чтобы голубым и фиолетовым голосила с крыши: вот она я, тута! Здесь горит, здесь гасить! Сюда со шлангами своими! Здесь сирены воют!

И никакие это были не гиббоны. Два украинца с зонтами и фонариками. Турки не хотят их впускать ко мне наверх, вот так проявляются извечные украинско-турецкие пограничные противоречия. Я высовываю свою всклокоченную голову с верхотуры и шепчу: «Nu ladna, zachadi…» А туркам: «Gehen, gehen…» Но турки против: нет, так не пойдет, им эти украинцы обивку обгадят, карты, руль, навигатор, рацию, пусть у себя свою сперму спускают, а не здесь, не в нашей машине. Еще православие им в кабину занесут, а тут территория Аллаха. Я говорю: ну, нет, так нет, тогда я беру зонтик, сворачиваю лавочку и иду домой.

Сверху вид такой: десять или пятнадцать мужиков со спущенными портками дышат и курят. И на все это сверху опускается циклон со Скандинавии, летят элементарные частицы, несется надо всем над этим больная комета, два фонарика мигают ритмично, словно полицейские мигалки. А я руки наверх задрала, влезла на крышу и танцую под дождем, голая, грязная, расслабленная! Ща ка-а-ак упаду!

— Эй, ты, слезай! Слезай немедленно, тварь!

— Не-a, ты должен звать меня: «Эй ты, сука империалистическая!» Ну, мальчики, кто из вас смелый и залезет сюда, ко мне?! Я жду! Я танцую под дождем!

— Слезай, блядь, не то я сейчас доберусь до тебя!

— Влезай! Заходи! Я гимназистка шестого класса… а я девчонка, я хулиганка! Я ваша мамочка, — говорю я им, как Капралиха, — я мама!

Мировая война

Подрались. Снова русские с немцами, но с перспективой на мировую войну, потому что уже к локальному конфликту подключается Украина, добро пожаловать! Украина временно выигрывает, потому что исключительно удачно к ней подгребла Белоруссия. Трое бросаются наверх, один другого хватает за ноги, за ботинки, сбрасывает с подножки, что аж падают в лужу и уже друг на друга наваливаются, один другому врезает домкратом меж рог. А в соответствии с мудростью, что там, где двое дерутся, третий пользуется, третий, то есть украинец, влезает ко мне на крышу, где я танцую в большом рыжем парике. В одной руке — бутылка русского шампанского, во второй — ничего, то есть воздух. За который я хватаюсь и держусь, как за ту херню, что свисает с потолка в автобусе! Хоть это и не слишком надежная опора. Украинец входит ко мне, как в водевиле, в тельняшке в бело-синюю полоску. На этой крыше под спойлером есть такая пристройка для дополнительного багажа. Только благодаря ей мы не соскальзываем. Снизу до нас долетает дикий крик и ругань.

— Эй, эй, братишки, эй, говорит контрольная башня, на горизонте ментов ноль целых, ноль десятых. Можно залезать. Ну что, команда? Что там внизу?! Заснули? А ну, сражаться! В сексе евросоюзников не бывает, в сексе пока еще границы!

Из контрольного кукушкиного гнезда, как с морского маяка, видно, что к конфликту только что подключилась вся из себя вялая Эстония, но уже лежит, потому что Россия врезала ей домкратом по башке. Великое все-таки это изобретение, домкрат. Немцы и голландец, в общем, уже опускаются на колесо, так что на западном фронте без перемен. Этим пользуется Россия, численно превосходящая силы противника, потому что их человек пять, а Украина и Молдавия остаются на поле боя и просят о перемирии. Просить-то Украина просит, а сама уже наверху и стреляет, такая вот она, Украина! Го-о-о-ол! Го-о-о-ол! Какая подача, прямо в пиз… а впрочем, нет, все же нет, все же мир, будет заключен мир… А ведь было так близко, совсем близко.

— Здесь неспокойно, в любую минуту жди налета, идем в лесок! На полевые учения!

Я соскальзываю вниз, вау! В лесок так в лесок, мне всегда природа нравилась, даже был у меня когда-то аквариум в детском доме, пока кто-то не налил туда жидкости для мытья посуды «Людвик» и не сварил кипятильником тех рыбок, которых на тот момент не успели сожрать другие.

Но здесь — упс! Маленькая неприятность, потому что лес закрыт [61] . Уже седьмой час вечера, капут. Бал здесь правят элементарные частицы. Тук-тук! Стучусь в сетку, которой огорожен лес. Но Толстый Болек знает, где в сетке дырка. Вот она! Алло! Тихо ты, сука! Алло! Эй! Парни, как же я вас люблю!

61

Приобретение лесных участков и их огораживание — одна из примет новой эпохи.

Он затыкает мне морду грязной лапой, снова чувствую запах бензина и лысого, которого он этой самой лапой гонял. Слегка поранились о проволоку, но прошли, а там — помойка! Дальше — чисто, видать, только через сетку, свиньи, бросают. Целая куча пластиковых бутылок, пивных банок, ложусь на старый матрац, из которого торчат пружины, ложусь как принцесса на помойке. Расставляю ноги и чувствую, как украинцы, наконец, без проблем входят, а над самым моим лицом стоит араб. Капает со всех сторон.

— Хабиби, — шепчу я ему, — о, какой у тебя зеб! Я — шармута, а это — моя кусемек.

Немцы наступают!

И тогда происходит вот что: я встаю на колени, а на высоте моей головы болтаются пять членов. Одни пекаэсы и сундуки, зато сзади надсаживает бочка. Делаю немножко одному, немножко второму, а третий вылезает на свет ночной из черной кожи, как гриб из лесной подстилки. И не знаю, цистерна это или нет, короче, незнакомый. И что-то как-то не заладилось у меня с ним, как будто он из порношопа, выглядит как из латекса. Погоди, думаю, сейчас мы тебя выведем на чистую воду… и — хвать его зубами! А он — ноль реакции. Смотрю вверх: все у него под черной кожей, а лицо — в черном мотоциклетном шлеме. Ах ты… Так это ж, небось, Черная Грета свой искусственный член на меня наставила, чтобы потом рассказывать, как королева Марго ей отсосала! Я справедливо допускала, что ей известна моя тайна. И тогда я хватаюсь за этот член, который в темноте самым приличным кажется. Подозрительно породистый и светлый, дергаю, а тут уж и украинцы кричат от удивления: «Шо? шо це таке?», и русские голосят: «Ой, ой», и немцы спрашивают: «Was ist los mit diesem Schwanz?» [62] A я, как источник и главная составная часть образовавшегося здесь вавилонского столпотворения, стою с оторванным членом в зубах, как собака с костью, на четвереньках, пытаясь вставить его себе меж ног.

62

«Куда это хвост подевался?» (нем.)