Марго

— Я приду, приду… Но только вечером, потому что сегодня днем я дежурю…

— Придешь? Ко мне? Давай будем на «ты»! Скажи мне: ты! Ох, я вся горю! «Вы» уехала далеко-далеко и больше не вернется. Осталась просто Вильгельмина. (Пишу так, потому что не помню, как ее на самом деле звали.) Дверь я не стану закрывать, голову вымою, кофе или чай будешь пить, с сахаром? Ах, что я спрашиваю, само собой, с сахаром, со сливками, дитя мое… Малышка, малышка! Ах, какая там у тебя пипочка, цып, цып, цып! Но не сейчас, сейчас — на дежурство, убирать со столов, мыть посуду, все наше — ночью, иди, нет, погоди, иди, останься… Придешь, малышка?

— Да, я постучу три раза: тук-тук-тук. А сейчас мне уже надо бежать. Сегодня моя очередь мыть посуду…

— Только договорились: никому ни слова, пусть это будет наша сладкая тайна… Бай-бай, королева, — сказала она, не догадываясь, что через пятнадцать лет у меня будет кличка Марго и все связанные с этим проблемы. Она послала мне воздушный поцелуй, изо всех сил дунув на ладонь.

Бай-бай, Капралиха

План был не самый простой: ночью перебраться к парням, утонуть в них без остатка, а под утро быть в полной готовности и бежать к стоянке дальнобойных фур. Что ж… Я удовлетворила все их желания. Мне не хотелось, чтобы они страдали, эти маленькие злодеи. Меня всю жизнь только на злодеев и тянуло. Вот он возвращается с дела, он — мафиозо, затравленный, а я единственная на всем свете прячу его у себя, перевязываю раны, словно подстреленному волчонку или какому-нибудь повстанцу. А он преданно смотрит мне в глаза, и я уже знаю: для всего мира он плохой, но меня он будет защищать до последней — ха-ха — капли крови.

Под утро я постучалась в ее кабинет. Тишина. Дверь была открытой. Она спала в одежде, на столе — кофе и чай, а над ней, на стене — картинка: человек, с одной стороны — лишенный тела, то есть, его скелет, а с другой — весь, то есть с ног до головы, состоящий из мышц. Я на том плакате с левой стороны (скелет) написала «ты», а с правой (более или менее приличной) — «я». Поймет ли она тонкий намек на то, что сама велела мне говорить «ты», я тогда не задумывалась. Убежала.

Наощупь выскользнула из здания и слазила в свой тайничок. Я ничего не держала в комнате, где нас было несколько: Балерина, Филя, Мясо, Лысый, Псих и прочие выродки; там моментально бы пропало. Если уж они сумели до крови поцапаться за какой-то вшивый гель для волос, что, дескать, одна у другой стибрила! Точно уголовники какие, мужики. Тайничок был у меня в большом ящике для песка за сараем. Я взяла из него только давно приготовленный толстый картон и фломастер, какую-то мелочь, увела стоявший в котельной велосипед и — полный вперед!

В пять утра — уже на дороге — попала под дождь. Вся мокрая стояла с велосипедом под навесом автобусной остановки, кажется, в Волине. А потом вдруг сделалось жарко. Вокруг автозаправки пыль поднималась на высоту человеческого роста, запах асфальта и бензина смешивался с дурманящим ароматом последней, уже увядающей сирени. Начинались первые летние жаркие дни, середина июня. Я положила картон и стала думать, что бы такое на нем написать. В конце концов написала «Америка» и встала у обочины. Каждый мне говорил «я в паре». Теперь я и сама так говорю, если кого-то не хочу брать. Это значит «еду с напарником, и сидячих мест у нас больше нет».

— Эй, ты! В Америку? Это со мной! Хе-хе… — Высунул голову из кабины, облепленной голыми бабами в завлекательных позах, сердцами, пробитыми стрелами, амурчиками…

Сумасшедший какой-то! Плечистый толстяк в одной только белой маечке-алкоголичке на тоненьких бретельках, с серебряной цепью на шее, с усиками, упитанный такой Фредди Меркьюри. Улет! Американец отвезет меня в Америку! И отъехала в синюю даль, без визы, бай-бай, мой Капрал. Этот сумасшедший нон-стоп смеялся диким смехом, просто вдруг нажимал на педаль газа, отпускал руль и начинал ржать что есть мочи, как ребенок на карусели. У-ха-ха-ха! А вместо святого Христофора у него на большом зеркале болтался Джим Моррисон на кресте.

— Эй, а что ты везешь?

— У-ха-ха-ха-ха! Кур, я не могу… Кур, живых кур, насрали мне там, как не знаю что…

На ближайшей остановке, где толстяк первым делом поссал на колесо, я попросила его показать. Не врал, обычные генно-модифицированные куры из Кентукки. Толстяк сказал, что каждый день выпивает двадцать яиц, один только белок, желток не потребляет, и потому он такой накачанный.

Боже мой! Держите меня! Он накачанный…

— А дашь мне заграничную жвачку?

— Йеа, бэйби!

Марго, заправляйся и иди в ночь

Стоп, перерыв в воспоминаниях. Сейчас мы снова в сегодняшнем дне. А вернее, в ночи. Марго, иди в ночь, иди в ночь, заправься и иди в ночь, ночь — самая большая потаскуха… Запарковалась, спустилась на землю, закурила, пустила дым. Всё. Так начинается безумие. Сейчас я на зачуханной стоянке с маленьким мотелем, но уже хочу быть на пароме. Однако с тех пор, как я завела эту несчастную табличку с надписью «Марго», каждую ночь ощущаю, что называется, «зов». Достаточно глотка пива, и сразу — зов. И это меня пугает: это как потеря контроля над питьем, управляет мной против моей воли! Что-то говорит во мне: «Марго»; что-то во мне поет: «Марго»; что-то во мне шепчет: «Марго, иди в ночь, иди в ночь, иди в ночь, заправься, запаркуйся и иди в ночь… Ты — плеяда [57] , мы — смертные, а ты — плеяда…»

57

Здесь: звезда, появившаяся на интернет-портале о звездах шоу-бизнеса plejada.pl.

— Куда, блин, я пойду, — говорю я сухо в ночь, и пар идет у меня изо рта, — если я реф, а не какая-то простая дальнобойная фура, и не могу простаивать. Я поставила новую шайбу, и счетчик тикает.

Но то, что работает даже в отношении Черной Греты, на этот голос, на этот зов не оказывает никакого впечатления. У него ноль понимания реалий жизни дальнобойщика. Удивительное возбуждение ударяет мне в голову и заставляет одеться под путану, надеть большой рыжий парик, торчащий во все стороны, чтобы меня не узнали, фиолетовые чулочки, черные блестящие сапоги выше колен, втереть в себя лосиный жир (покупаю его в Финляндии), который действует как афродизиак, и идти в заполненную выхлопами ночь.

С подножки схожу на твердую землю. Закуриваю длинную сигарету и иду в потоках кислотного дождя-мутанта. В потоках нон-стоп падающих на меня с неба элементарных частиц. Этих маленьких потаскушек. А они такие миниатюрненькие, такие шустренькие, что проходят через мою голову между атомами и электронами, делая в ней маленькие черненькие дырочки; они выедают меня, отгрызая по кусочку, просачиваются через меня на землю, проникают через земной шар между комочками гравия и чернозема и попадают в задницу кенгуру и австралийским аборигенам, которые ходят под нами по своей Австралии вверх ногами.

Иду. Разодетая как последняя. Сиськи взбиты под самый подбородок. Меня цепляют подмигивающие красные вывески. Мне вслед свистят неоны. Пятнадцать тысяч штрафа. Счет вышлю шефине, то есть Мариоле, которая в настоящее время по причине циклона полетела со своей балованной толстой дочуркой Каролинкой в Венесуэлу, на водопад Анхель. Фотографироваться и снимать фильмики на мобильник, записывать шум воды. Есть ли там какой-нибудь действующий супервулкан, например, Кристина, или что-нибудь подобное для этих двух? Какой-нибудь водопад элементарных частиц Крыница, или черная дыра, которая поглотила бы их прежде, чем они обо всем узнают? Лучше чтобы ее самолет упал на обратном пути, и то меньше бы обалдела, чем когда узнает, до чего я этими экскурсиями довела транспорт. А в принципе какая разница, у нее все равно сейчас плохой период. Мужа ее посадили, «сидит на кляче», во Вроцлаве на улице Клячковской, а она к нему из Варшавы беспрерывно ездит на Интер-Сити [58] и все что-то по его делу утрясает. Того и гляди окажется «Mariola Spedition», Варшава, ул. Радарная, в черном списке должников и исчезнет в черной дыре.

58

Скоростное железнодорожное сообщение.

Иду. Крепче сжимаю в кармане газовый баллончик и выхожу в город, состоящий из автомобилей. Улицы из припаркованных дальнобойных фур и дома из них же, а на рыночной площади бензозаправочная станция. Двадцать три часа среднеевропейского времени. Минутку стою, курю под козырьком бара, будочки такой. Сигаретный дымок окрашивается фиолетом неонов. Вижу в темноте трех турок, говорящих по-немецки. Один старый и двое молодых. Готовят турецкое блюдо из собаки на походной плите. Затягиваюсь сигаретой и не спеша прохожу рядом. Они свистят мне вслед, смеются. Прикидываюсь кем угодно — русской, румынкой, — лишь бы сочли меня совсем доступной. А у самой сердце колотится словно молот.