Марина Цветаева. Неправильная любовь
Шрифт:
Несмотря на тесноту, Марина, покормив завтраком Мура, садилась к письменному столу, отключаясь от всего постороннего. В Париже в ноябре 1925 она закончила начатую перед отъездом из Чехии поэму «Крысолов» на сюжет средневековой легенде о человеке, избавившем немецкий город Гаммельн от крыс. Выманив их звуками своей чудесной дудочки, музыкант ждал от жителей города вознаграждения. Но скаредные гаммельнские обыватели отказались заплатить ему. Тогда, наигрывая на той же дудочке, он отвел их детей на гору, где их поглотила разверзшаяся земля. Здесь со всей мощью выразилась одна из центральных тем творчества Цветаевой — противопоставление поэта и сытого бюргерства. В истолковании Цветаевой, Крысолов олицетворяет творческое, магически властное начало, крысы ассоциируются с большевиками, прежде агрессивными и враждебными к буржуа, а потом превратившимися в таких
Литературная жизнь Парижа била ключом. Открывались все новые эмигрантские издания. Цветаева встретилась и подружилась с издателями Шаховским и Святополк-Мирским — оба бывали на улице Руве и охотно печатали Цветаеву. Все обитатели черновской квартиры имели отношение к литературе, постоянно принимали друзей-литераторов. Здесь образовалось нечто вроде литературного салона — обсуждали литературные новости, читали и слушали стихи. Для всех Цветаева была признанным литературным мэтром.
Выступление Цветаевой состоялось в феврале. Это был, вероятно, первый ее персональный вечер после того давнего в Москве, в студии Халютиной, когда, в бабушкином длинном платье с камеей у ворота, со стихами юношески звонкими и Откровенными, она произвела неизгладимое впечатление на зрителей… Двадцать лет минуло, а сколько промелькнуло кадров в фильме с названием «Жизнь». Устроить выступление оказалось не простой задачей. Самим надо было найти помещение, заказать и «распространить» — то есть продать билеты, найти распорядителей.
Главное же условие успеха — собрать «нужную» публику, тех, кто влияет на общественное мнение — добиться присутствия влиятельных персон литературного и светского мира, способных устроить резонанс в прессе. Но именно этого Цветаева делать не умела — слишком гордая, категорически необщительная, не желающая любезничать, притворяться. Дерзкая, непреклонная, она сумела испортить отношения со многими нужными людьми и получила несколько отказов от известных в литературном мире лиц. Зал для вечера нашелся — помещение Союза молодых поэтов и писателей. Невелик, но вполне пристойно выглядит и вместителен.
Друзья и близкие знакомые всячески способствовали подготовке вечера. Нашлось пожертвованное кем-то черное платье. Его Оля и Наташа Черновы перешили по, фигуре Марины и даже вышили у плеча символическую бабочку — Психею. В простом черном платье, с серебряными браслетами и перстнями героиня вечера выглядела вполне достойно.
Наконец, все было налажено, объявлена окончательная дата и программа вечера:
«В вечере Марины Цветаевой, имеющем быть в субботу 6 февраля, 79, рю Данфер-Рошро принимают участие: г-жа Кунелли, старинные итальянские песни; проф. Могилевский — скрипка; В.Е. Бюцов — рояль» — сообщали афиши, расклеенные Сережей.
За полчаса до начала в зале появилась первая публика. Марина стояла за сценой, нервно куря у металлической бочки с песком, под висящим над ней огнетушителем. Глаза ее сверкали, на щеках появился румянец. Впервые за все эти годы Сергей видел нарядную жену, с приведенным в порядок лицом — уж припудриться ее подруги заставили. Она казалась ему совсем юной, как тогда, когда в бабушкином платье читала про «кавалькады в чаще», а он шепотом повторял слова.
— Провалюсь, вытянет концертное отделение. Не могут же не заинтересовать парижанина старинные итальянские песни?
— Вы никогда не провалитесь, — заверил Сергей. — Вы лучше всех.
— Эти русские и еврейские барыньки, от которых зависит успех, только и ждут, чтобы меня освистали, — она загасила в песке папиросу. — Фифы обижены — какая-то Цветаева не захотела пресмыкаться перед ними. Вы бы видели эти торжествующие улыбки, когда они любезно отказывали мне, рассматривая сквозь лорнет! Говорили о неотложных делах, отъездах, приемах, к сожалению, намеченных как раз на это время. Толстая банкирша с оранжевыми буклями, супруга меценатствующего болвана, сообщила, что именно в эти часы принимает мастера для стрижки пуделей! Смеялась в лицо!
— И вы, надеюсь, смолчали.
Я держалась как жертвенный агнец: «Чрезвычайно сожалею! Надеюсь, вашего отсутствия никто не заметит!»
— Она тебе это припомнит.
— Не сомневаюсь! Но неминуемо все они останутся в дураках! — ударом кулака об стол Марина «припечатала свой приговор».
Успех превзошел все ожидания. Сергей восторженно писал другу: «За два часа до начала вечера толпа осаждала несчастного
кассира, как на Шаляпина. Не только все места были заняты, но народ заполнил все проходы, ходы и выходы одной сплошной массой. До 300 чел. не могли добиться билетов и ушли. Часть из них толпилась во дворе, слушая и заглядывая в окна. Это был не успех, а триумф. М. прочла около сорока стихов. Публика требовала еще и еще. Стихи прекрасно доходили до слушателей. После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно. Поэты и поэтики, прозаики из маститых и немаститых негодуют. В Париже Марининых книг нельзя достать — разошлись. Наконец-то Марина дорвалась вплотную до своего читателя. Радуюсь за нее, надеюсь, что и с бытом удастся в скором времени справиться. Пока что он продолжает быть тягостным».Цветаева была на высоте, успех пьянил — ведь она получила за вечер деньги, достаточные для того, чтобы вывезти детей на полгода к морю!
В конце апреля 1926 года Цветаева с детьми прибыла в маленькую рыбацкую деревушку Сен-Жиль-сюр-Ви (St. Gilles-sur-Vie). Ей хотелось к морю, которое она все еще надеялась полюбить, хотелось непременно вывезти детей, особенно Мура, из Парижа, дать отдых Сергею Яковлевичу. Отъезд в Вандею был возвращением к природе. Поначалу Цветаевой нравилось все: старинность быта и обращения жителей, суровость природы, пустынность просторов. В рыбацком поселке она снимала двухкомнатный домик с кухней. Воду надо было брать из колодца, зато были газ и крохотный садик, где учился ходить Мур. «Жизнь простая и без событий, так лучше. Да на иную я и неспособна. Действующие лица: колодец, молочница, ветер. Главное — ветер…» — о этих словах из письма подруге чувствуется горькое умиротворение. Цветаева тоже отдыхала — значит, много и хорошо работала.
Успешное выступление Цветаевой не прошло незамеченным: врагами она запаслась с лихвой. Зависть в среде литераторов-эмигрантов — самое ядовитое чувство. Пока она бродила по дюнам Вандеи, в Париже разгорелась вокруг стихов и выступлений Цветаевой ожесточенная дискуссия в прессе. Накинулись все, кто мог, не стесняясь в выражениях.
Тон задал мэтр критики Адамович, не стеснявшийся быть резким. Громкость, страстность, напор стихов Цветаевой он называл искусственной экзальтацией и истерией, а прозу находил «кликушеской». Его раздражала цветаевская лексика, цветаевский синтаксис — псе, выходящее за пределы правил, не укладывающееся в рамки словарей и учебников: избыточность тире, вопросительных и восклицательных знаков. Ведущие эмигрантские критики и литераторы (З.Н. Гиппиус, Г.В. Адамович, Г.В. Иванов и др.) присоединились к мэтру. Высокая оценка цветаевских произведений поэтом и критиком В.Ф. Ходасевичем и критиком Д.П. Святополк — Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (H.H. Берберовой, Давида Кнута и др.) не меняли общей ситуации. Защитники и поклонники Цветаевой среди парижских молодых — и немолодых — писателей были в абсолютном меньшинстве. Они считали, что для понимания Цветаевой должно пройти время. Она была поэтом не только вне политики, вне литературы, но и вне времени — любого:
Ибо мимородилась Времени!..Трудно представить время, которому Цветаева была бы впору. Ведь сам склад ее поэтического механизма строился на бунте против условностей, на отрицании норм и общепринятых «смелых веяний». Честность и верность себе — кость в горле любому времени.
Но слова Цветаевой «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед» — сбылись. Кое-что, как и предвещал Эренбург, не принявший Маринины стилизации под народные запевки и заплачки в длинных поэмах «Царь-девица» и «Молодец», все же завалялось «в пыли». Но количество цветаевских стихов, живущих и сегодня, — огромно. Ведь кроме усложненных форм и чувственных надрывов в них с чудодейственным проникновением выражены общечеловеческие чувства. Возникают образные «формулы», позволяющие непоэту дорасти до Поэта и по его «лекалам» свой мир вычерчивать.
Цветаева — поэт вне времени — на все времена. И во все времена она окажется не по росту многим. Что вполне понятно, ведь зачастую поэзия не соответствует стандартам.
Нелюбовь парижан и Цветаевой была взаимной. Если «парижан» отталкивала высокая романтика Цветаевой, устремленность прочь от земного ввысь, то и ей была чужда их приземленность, ограниченность их поэтического мира, полушепот салонных голосов. Красноречивый показатель: за 14 парижских лет Цветаевой удалось издать всего одну книгу…