Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Понял! — Эфрон ликовал.

— Десятого октября вас проводят до Гавра. Вот паспорт… Каюта на пароходе «Мария Ульянова». В Москве вас встретят. А дальше — не моя епархия.

Сергей не мог сказать ни слова. Радость была так огромна, что слишком смахивала на беду. «Так не может быть! — детское опасение спугнуть нечаянную радость трепыхалось внутри. — Так не бывает, только не со мной…»

— Марина, я уезжаю. — Сообщил он с порога и, не глядя в глаза жены, достал свой дермантиновый чемоданчик. — Не беспокойся, я сложу вещи сам. И умывальные принадлежности.

— Паспорт, деньги, — напомнила Марина машинально.

— Есть. Я еду в Испанию из Гавра — это для полиции. Вас непременно спросят на допросе. На самом деле я еду в Москву!

— Боже!.. — Марина уронила мокрую тряпку, которую отжала в ведре, чтобы нацепить на швабру. По заданию какой организации и зачем едет Сергей, теперь можно было не спрашивать — все нити вели к НКВД.

— Как вы поедете?

— До Гавра на авто, потом на пароходе «Мария Ульянова».

— Мы с Муром проводим вас до Гавра.

— Не надо, Марина, прошу вас.

— Не спорьте, мне лучше знать. — Ее прежний тон, которому Сергей не мог не починиться.

Марина поплелась бы за машиной, если бы ей не разрешили проводить мужа. Огромное черное облако беды накрыло это прощание. Она не могла понять, что видится в недалеком будущем?.Что происходит сейчас? Расстаются навсегда? А коли так, значит — прощанье? Та самая разлука — выбранная еще в юности и нависшая чугунным крестом над хрупкой радостью Бытия?

Исплаканная Цветаева с Муром провожали Сергея на машине в Гавр.

Двенадцатилетний Мур, чрезвычайно возбужденный сюжетом, столь похожим на любимые им детективы, открыто ликовал, задавал вопросы, «выдавая свою осведомленность».

— Надеюсь, у тебя другой паспорт? Ты будешь жить на конспиративной квартире?

— Георгий, помолчи. — Сергей прижал голову сына к груди. — Я все потом объясню тебе.

Машина поравнялась с колонной грузовиков. От шума задребезжали стекла. Сергей сжал руку Марины. Они долго смотрели друг другу в глаза.

— Это прощанье? — спокойно выговорила Марина сквозь сплошной поток слез.

— Нет. Я обязательно заберу вас. Только потерпите. Деньги будете получать регулярно…

Помолчав, он решился:

— Марина, одна мольба — простите меня. Я — слабый человек. Простите за все. И умоляю, не считайте меня предателем. Меня купили — за разрешение вернуться на родину. Это моя идея-фикс. Очевидно, я не могу жить на другой земле. И без вас. — Он обнял ее голову, уткнулся в ее затылок, поцеловал распухший нос. Затараторил, спеша успеть высказаться под шум грузовиков:

— Может случиться и такое, что мы больше не увидимся. Мне надо знать, что я прощен. Поймите — ничего против своей совести я не сделал. Если только… Я боролся с врагами. С опасными, угрожающими счастью моей родины. Это была война.

— Оставьте вы ваши лозунги! Оставьте ваши прощения… Все серьезней. — Выцветшие глаза Марины смотрели в глубь его души:

— Все гораздо серьезней. Вы поняли?

Он лишь покачал головой:

— Понял, что вы и моя семья — самое ценное мое достояние.

— Господи, Господи! Не понял… Я молила за сохранение жизни, а за спасение души не радела. Знала — она у вас кристальная. — Марина заглянула прямо в глубь его зрачков. — Умоляю, запомните мои первые и последние слова — они неизменны: я — ваша жена в вечности. Если заключенный тогда в Коктебеле союз оказался не для рая, знайте, я вместе с вами пойду в ад...

Полиция явилась к ней домой 22 октября в семь утра. Провели обыск, забрали все бумаги Эфрона, а затем ее с Муром пригласили в полицейский участок.

Допрос длился целый день. Самая отчетливая формулировка Марины вошла в протоколы и в историю:

— Мой муж никакого отношения к убийству иметь не может. Я в этом уверена. Мой муж глубоко порядочный человек — самый благородный и самый человечный из людей, которых я знала. Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

— Каковы ваши политические симпатии? — спросил следователь.

— У меня лишь глубочайшее отвращение к политике, которую всю, за редчайшим исключением, считаю грязью. Мы с мужем живем разными жизнями, не задаем друг другу вопросов. Он часто уезжал, и я не спрашивала куда. Кажется, он сказал, что едет в Испанию.

Измученная женщина, которую следователь счел абсолютно по-женски непривлекательной, вдруг преобразилась, вздернув подбородок, выпрямив спину и, к глубочайшему изумлению полицейского, начала читать стихи. С прекрасным парижским произношением, уверенно, без пафоса:

В его лице я рыцарству верна, — Всем вам, кто жил и умирал без страху! — Такие — в роковые времена — Слагают стансы — и идут на плаху.

— Вы можете идти, мадам Цветаева… вот пропуск. — Следователь протянул ей подписанный листок и не удержался от вздоха. Говорят, у Цветаевой — талант. Говорят — огромный талант и известность. Но почему несчастье преследует наиболее достойных? И почему наиболее талантливые непременно должны быть так некрасивы?

Газеты были похожи на растревоженный пчелиный улей, и всякий норовил ужалить побольнее. Заметка в «Возрождении» от 15 октября 1937 с подзаголовком «К убийству Рейсса» была озаглавлена «Агенты Москвы», этим определением справедливо объединяя убитого и убийц. Только после обыска в «Союзе возвращения» 22 октября, через две недели после бегства Эфрона — эмигрантская общественность обратила взоры на «возвращенцев».

Мур внимательно следил за газетами, ожидая продолжения детектива. Мальчишеская психология, так не сочетающаяся с его внешней солидностью и взрослостью, раздражала совершенно измученную Марину. Мур с удовольствием взял на себя миссию ознакомления матери с последними новостями. У нее не хватало сил прекратить эту пытку. Смиренно лежала, закрыв глаза и вытянув по швам руки. Просмотрев газеты, Мур готовил изложение наиболее интересных мест: