Марина Влади, обаятельная «колдунья»
Шрифт:
Задумывая «Коллекционера», она, конечно же, вспоминала себя, молодую, беспечную и самоуверенную, которая, смеясь, отталкивала от себя и Высоцкого, и других и говорила всем: «Да нет же, нет! Вы влюблены лишь в миф, сказку, в которую поверили, глядя на киноэкран. Все безнадежно влюбляются в актрис!.. Не надо!»
Теперь Марина уже не мыслила своего существования без письменного стола: «Я вошла во вкус писательского дела. Похоже, это увлекло меня всерьез и надолго. Компьютеры ненавижу. Все говорят, что я дура. Но я не могу. Я пишу Feutre, фломастер, тонкий такой, которым очень легко пишется. Вот простая тетрадь, обычная школьная зеленая тетрадка. Я могу в любом месте писать, в самолете, в отеле, если на гастролях…»
Взяв ручку, она открыла для себя совершенно удивительный мир, подаривший ей
Иногда у нее прорывались слова признательности Высоцкому за свой первый писательский опыт («Бабушку» она не считала даже «пробой пера»): «Я благодарна ему, я никогда не стала бы писателем, если бы не он. Потом я уже написала другие книги, но это стало возможным только после первой книги о нем…» Он подарил ей веру в себя, в собственные силы.
В один из летних вечеров, когда она скучала в одиночестве (Леон, как обычно, отсутствовал — на сей раз по своим депутатским делам в Европарламенте), к ней в гости напросились друзья-телевизионщики, пообещав, что привезут с собой интересного гостя из Ленинграда.
— Конечно, приезжайте. Буду ждать.
Весь вечер российского гостя (он оказался известным кинооператором-документалистом) донимали вопросами об Афганистане. Всем хотелось услышать рассказ живого очевидца событий, а не предсказуемые до последней точки комментарии политических обозревателей и комментаторов. Зрительная память у парня оказалась отличная, снайперская. Он снимал происходящее, а глаза его словно фотографировали все это и откладывали увиденное в нужный уголок памяти.
— …«Груз 200»? — переспросила его Марина. — А что это?
Оператор начал подробно рассказывать о цинковых гробах с телами погибших солдат, которые бортами бесконечной вереницей отправлялись из «Афгана» на родину, в Союз. И она вдруг ясно увидела, как в немом кино, эту страшную картину, темные движущиеся фигуры, укладывающие в чрево самолета свой страшный груз. Потом разглядела сумрачные лица этих молодых ребят, солдат и офицеров, их пустые глаза… Гость еще что-то говорил, дополнял рассказ какими-то жуткими подробностями, а Марина вспоминала потрясенное лицо Высоцкого, который застыл перед телевизором, сидя вот в этом самом кресле в конце 1979 года и неотрывно следя за репортажем французских операторов откуда-то из Кандагара или Джелалабада. Ужас сменился дикой яростью, Высоцкий сорвался с места, готов был тут же мчаться в советское посольство, добиваться разговора с Москвой, с Брежневым, с кем угодно!.. Тогда она едва удержала его. И Высоцкий просто заплакал…
«Я ведь киношник, а потому и пишу, как киношник, — раскрывала свою „технологию творчества“ Марина. — Сначала вижу свою книгу, как кино. А потом, когда все готово, записываю то, что увидела. И вот тогда я тоже увидела все!.. Оставалось только записать эту историю о цинковых гробах, доверху набитых горем, выпавшим на долю целого поколения молодых советских солдат и их родителей…»
Так родился роман «Путешествие Сергея Ивановича» — история чистого и светлого парнишки — юноши из белорусского Полесья, которого сразу через несколько месяцев после призыва отправили исполнять «интернациональный долг». Он проходит через все круги ада афганской войны. Оказывается вовлеченным в двойной криминал: сначала его заставляют убивать, а потом сопровождать «груз 200» — тело убитого солдата, цинковый гроб которого заодно используют для транспортировки наркотиков. В конце концов он возвращается домой. Перед… самым Чернобылем.
«Для меня, — говорила Влади, — этот парень был сродни герою русской народной сказки… Но название книги я выбирала с учетом французского читателя. Я услышала в нем какую-то перекличку с солженицынским „Одним днем Ивана Денисовича“ и решила, что это может привлечь внимание. К тому же французы еще помнят войну, которую они вели в Алжире: такие же ребята были брошены туда, в это пекло, и вернулись убийцами, встретив дома обращенные к ним спины…»
Каждую
главу романа Марина заключала стихотворными строками Высоцкого: И когда рядом рухнет израненный друг, И над первой потерей ты взвоешь скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг От того, что убили — его, не тебя…В 1993 году Юлия Абдулова, как и тогда с «Прерванным полетом», получила от Марины только что выпущенную в Париже книжку «Путешествие Сергея Ивановича» с настоятельной просьбой: прочти. Если понравится, начнем работать, посторонним давать на перевод не хочу.
Затем Марина Влади предложила готовую рукопись российским издателям. Роман с интересом принимали, быстро прочитывали и — отказывали. Почему? Ответы были уклончивыми. Лишь в одном издательстве главный редактор рискнул объясниться с «молодым автором»: «Понимаете ли, уважаемая Марина Владимировна, сейчас, когда в Чечне полыхает война, антивоенный пафос вашей книги может только дополнительно накалить страсти… Простите. Будет что-либо иное, поверьте, мы готовы к сотрудничеству …»
— Вспомни, Марина, а не ты ли отправляла телеграмму генералу Александру Лебедю с требованием немедленно прекратить резню в Чечне? — задал ей каверзный вопрос один добрый московский знакомый. — Ладно, если бы только адресату… На кой ляд тебе понадобилось публиковать эту «телегу» во всех газетах?
— Но я…
— Да, ты. Вот и получай, родное общество «Франс-Юньон Совьетик»!
Прошло более десяти лет, пока «Сергей Иванович» все-таки был опубликован в России. А еще через несколько лет, в 2009-м, на кинофестивале в Каннах во время традиционной «Русской ночи» с грандиозным фейерверком и банкетом Марине вручили почетный знак «За вклад в развитие культурных связей России и Франции», доверительно напомнив, что ранее этой награды удостаивались только Морис Дрюон, Пьер Карден и Мишель Легран. Отныне, Марина Владимировна, вы — украшение этой достойной компании…
— Спасибо. Я тронута.
— Марина, ты только не волнуйся. Час назад звонили с Таити…
— Жан-Клод? — она остановилась у порога, даже не успев войти в дом.
— Нет.
— Игорь?
Шварценберг был бледен, взволнован больше обычного, только и смог кивнуть: «Да».
— Что с ним? Он жив?
— Автокатастрофа. Он жив, сейчас в коме, находится в реанимации, я говорил с коллегами, положение непростое.
— Я должна лететь.
— Мы летим вместе, я уже заказал билеты. Вылет завтра в восемь утра.
Совсем недавно Марина звонила сыну, поздравляла с 40-летием, интересовалась здоровьем. Игорь заверял ее, что у него все в порядке, что он бодр, чист, как слеза, и готов к своему следующему сорокалетию.
Способный, талантливый мальчишка, он в 15 лет пристрастился к наркотикам, сбегал из дома, шлялся неизвестно где, связался с хиппи, вместе со своим кузеном Алексом докатился до воровства… Слава богу, хоть удалось избавить его от того адского зелья. Чего это стоило, вспоминать не хочется. В своих увлечениях всегда разбрасывался: то снимался в кино, то занимался гитарой, то живописью. Вечный искатель приключений на свою… голову. Потом каким-то образом нашел общий язык с отчимом, укатил к Жан-Клоду в Полинезию, тоже, как и Володька, стал заниматься этим черным жемчугом. Образумился. И вот теперь…
Подробности того, что произошло с Игорем, они с Леоном узнали, только когда добрались до этого чертова атолла. Вместе с друзьями сын стоял на обочине дороги, они разговаривали. Неизвестно откуда появившаяся машина на огромной скорости врезалась в компанию. Один из друзей Игоря погиб мгновенно, трое других — в реанимации.
Когда Марина увидела сына в больнице, ей стало дурно, она едва не потеряла сознание. Как хорошо, что рядом был Леон. Вид Игоря ужасен, он весь закован в гипс, опутан массой проводов, тянущихся к каким-то аппаратам. Лечащий врач мнется и ничего толком не может сказать. Будущее туманно. Выйдет ли когда-либо из комы пострадавший — неизвестно. Впрочем, и так все ясно: даже если произойдет чудо и Игорь и выкарабкается, он на всю оставшуюся жизнь будет инвалидом. На-все-гда.