Мария в поисках кита

Мистика, не иначе.

Я думаю об этом, чтобы не думать о лодочных кладбищах. Раньше оно было всего лишь одно (за океанариумом). Теперь их целых два.

Твердость и ум — никакие не помощники.

Они отказываются раскладывать ситуацию на составляющие и вместо этого гонят меня прочь от берега. Единственное, чего я хочу, — добраться до этой суки ВПЗР; с ней наверняка ничего не случилось. С ней никогда ничего не случается: за всю жизнь она ни разу не ломала конечностей, даже пальца не вывихнула. Она не подвергалась нападению бультерьеров и дворовой шпаны, с нее не срывали сережек (она не носит серьги), у нее не выхватывали сумочку из рук (она не носит сумок, вместо нее это делаю я). И я надеюсь застать ВПЗР в добром здравии и такой, какой она была до сих пор: сорокачетырехлетней вздорной девчонкой, крашенной в рыжий цвет. С другой стороны, если остров коснулся своим крылом и ее, у меня есть шанс увидеть совсем другую ВПЗР: ту, которую в свое время имел счастье лицезреть Катушкин, — молодую и наглую. Сумка с трафаретной надписью «SEXY NAUGHTY BITCHY» тоже окажется при ней, и из нее будут торчать Чарльз Буковски на пару с Кортасаром. Или Джойс — в гордом одиночестве. Или столетний и безнадежно одинокий Маркес; все те, кому она бессознательно подражала, прежде чем стать самой собой.

Да и стала ли она самой собой, в конце концов?

У меня насчет этого большие сомнения.

Я почти бегу по дороге, чтобы застать ВПЗР врасплох. А если быть совсем точной — я хочу застать врасплох женщину, которая и без того застигнута врасплох. Этим островом или… Или я даже не знаю чем… Я очень хочу увидеть ее растерянной, потерявшей самообладание и просто — чему-то очень сильно удивившейся. За пять лет провернуть такую операцию не удавалось ни разу, ведь Бисквитный Лулу и Аутичная сиротка — не в счет. Это всего лишь маски, склепанные в кружке «Умелые руки» при благотворительном фонде «Отечество — детям»; деньги из него воруются безбожно, преподаватель в кружке работает на полставки. И по первому образованию он совсем не художник-оформитель, и даже не педагог младших классов: всего лишь инженер, полжизни проектировавший никчемные дороги, ни одна из которых не была построена. Построить малышку ВПЗР (ведь и она когда-то была малышкой!) тоже не удается — уж слишком она выбивается из общего ряда. Ее поделки из папье-маше, ее карнавальные причиндалы только на первый взгляд кажутся вполне обыденными, не выходящими за рамки примитивного детского творчества. Но если приглядеться повнимательнее — тут-то все и выплывет. И в прорези картонного рта вдруг заблестят крепкие и кинжально-острые зубы, похожие на акульи; кровь — самая ожидаемая субстанция, она просто обязана капать с этого кинжального великолепия и заливать картон, превращая его в бесформенную массу. Но крови пока нет — ведь жертвоприношение еще не случилось. Но случится обязательно и в самый неподходящий для жертвы момент относительного покоя и расслабленности. Если уж находишься в опасной близости от малышки ВПЗР — обязательно жди беды. И сама она предстанет наконец-то в своем истинном свете: вовсе не малышкой, а злобным чудовищем-недомерком на манер сказочного лепрекона или тролля с амбициями. У которых к тому же не все в порядке с головой.

У этого острова тоже не все в порядке с головой.

Но я не должна так думать, не должна — просто из соображений безопасности. Вдруг остров считывает мысли?..

Меня, во всяком случае, это нисколько не удивит. Или удивит не больше, чем сувенирная лавка Анхеля-Эусебио. Я как раз нахожусь возле нее и даже сбавляю шаг, чтобы удостовериться: что-то с ней не так.

А если быть совсем точной — с ней все не так. Потому что никакой сувенирной лавки больше нет.

Ну да, теперь сквозь окна просматривается книжный магазин. И не просто книжный — букинистический. Из тех сумрачных и многозначительных букинистических, что так любит запихивать в свои опусы ВПЗР. Их несколько, они раскиданы по свету (от диковатого Марракеша до унылого и вполне предсказуемого Кельна) и являют собой точный слепок с вэпэзээровской души. Хотя… поскольку душа у ВПЗР слишком мала и слишком незначительна (что-то вроде смятого фантика от конфеты «грильяж»), наверное, правильнее будет сказать:

слепок со внутренностей ее черепной коробки.

В этих окультуренных и псевдоэстетских магазинчиках чего только не сыщется! Их полки забиты самой разной литературой; не обязательно великой, но той, что подпадает под определение «Большой стиль» (как его трактует сама ВПЗР). В основном это — постмодернистская срань, кучкующаяся у гениталий; брошюрки с экстремистским/левацким уклоном — между строк в них просвечивают все те же мятущиеся гениталии; двадцать пять изданий «Алисы в стране чудес» Кэрролла, включая подарочные, детские и миниатюрные (размером с спичечный коробок). Из коробка можно раз за разом вынимать по одной спичке-цитате, поджигать ее о серную полоску собственного словоблудия — вдруг получится красиво? Вдруг высветится нечто значимое, нечто потаенное? Нечто такое, что приходило в голову немногим на этой земле, — едва ли миллиард человек наберется. В крайнем случае — два…

Что еще можно обнаружить в книжной норе, облюбованной ВПЗР для ее сложноподчиненных сентенций?

Киноплакаты, — ведь ВПЗР так любит кино!.. Конечно, о «Зите и Гите» речи не идет, эту нетленку ВПЗР по привычке

засовывает себе в жопу

прячет в подсобных помещениях, не связанных с ее божественным гипоталамусом ни дверью, ни даже стеной. Первую плакатную скрипку играют Годар и Трюффо, с альтами неплохо справляются Феллини и Антониони; Марко Феррери отхватил себе виолончель, а Лукино Висконти — секцию духовых целиком. И лишь бедолаге Клоду Шабролю достался блестящий маленький треугольник, не самый почетный инструмент в оркестре и совсем не самый незаменимый, — а все потому, что ВПЗР никак не может решить: любовь к Шабролю — это дурной вкус или нет? И какого именно Шаброля впендюрить в текст, чтобы прослыть умницей и утонченной интеллектуалкой с прицелом на литературную премию, — раннего или позднего?.. Ранний, несомненно, подошел бы больше, но он чересчур хрестоматиен, и его расхватали на ссылки задолго до ВПЗР. Зато у позднего все в порядке с названиями фильмов, а хорошее название — уже половина успеха. Так считает ВПЗР, у которой вечно происходят затыки с названиями собственных книг: болезнь всех авторов, начинавших как третьесортные беллетристы. Имена ее первых нескольких романов невозможно ни запомнить, ни произнести — так они тусклы и непривлекательны; ничего общего с блестящим «Человек появляется в эпоху голоцена» или строгим, но моментально входящим в сознание «Жестяным барабаном». Что уж говорить о «Сто лет одиночества»! — это сочетание слов ВПЗР ненавидит, и только потому, что оно пришло в голову не ей, а какому-то латиноамериканцу, а сам роман (по ее мнению) намного слабее названия. Ту же ненависть в ней вызывает переоцененная по самые гланды Франсуаза Саган с ее «Потише, басы», «Прощай, грусть» и «Немного солнца в холодной воде». Бедняжку Саган не спасает даже то, что она умерла. Да нет, смерть только усиливает ненависть, причем на несколько порядков, ведь теперь тонкокостная и тонкошеяя французская la chienne [37] и вовсе недостижима. И ее бунтарская юность, и первый роман, опубликованный в девятнадцать, тоже недостижимы. У ВПЗР была совсем другая юность, и первый роман совсем не в наплевательские девятнадцать, а много, много позже; и она никогда не просыпалась знаменитой, и даже теперь, в сорок четыре, у нее нет и сотой доли той славы, которая была у Саган.

37

Сука (фр.).

Есть от чего тронуться мозгами.

Книгам Саган, обскакавшей ВПЗР по всем мыслимым и немыслимым параметрам, в букинистических, ею же самой и придуманных, нет места по определению. Но там всегда найдутся лестницы, которые никуда не ведут и никогда не кончаются. А чтобы читатель прочно застрял на этих лестницах и — в идеале — сломал бы себе ногу (а лучше шею), она подбрасывает на ступеньки всякий многозначительный мусор. Или правильнее назвать его «трэшем»?

Возможно.

На ступеньках лестниц, сочиненных ВПЗР, валяются кубики с нерусским алфавитом («нерусский» — первое и главное условие); о ребра этих кубиков легко порезаться — так они остры. А картинки на них! — чего только не вытворяют эти дурацкие картинки… Нарисованные птицы так и норовят цапнуть тебя за палец острым клювом, и все ягоды обязательно окажутся волчьими, а все цветы — беленой и белладонной. От детских паровозиков тоже имеет смысл держаться подальше: и глазом моргнуть не успеешь, как твои кишки намотаются на деревянные колеса невинного красного цвета. Бипланы, жуки и якоря — еще один повод для того, чтобы расстаться с жизнью; спасательный круг никого не спасает, единственное его предназначение — утянуть тебя на дно и там похоронить.

«Salvavidas» — спасательный круг по-испански.

«Bou'ee de sauvetage» — спасательный круг по-французски, — так утверждают словари, куда ВПЗР время от времени сует нос. А на предлоги и артикли, если таковые имеются, ей попросту насрать. И она никогда не бросит тебе спасательный круг, совсем напротив: будет бесстрастно и холодно, с любопытством вивисектора, смотреть, как ты погибаешь.

Франсуаза Саган никогда не была такой жестокой.

Кроме кубиков на ступеньках частенько встречаются колющие и режущие предметы: ножи с зазубренными лезвиями, опасные бритвы с костяными ручками (и с обязательным указанием фирмы-производителя, такие достоверные детали не могут не подкупать), просто лезвия (преимущественно ржавые), шипы ядовитых растений, иголки от шприцев — целый арсенал для любителей хорошо обставленного и с помпой исполненного суицида.

Впрочем, до суицида ВПЗР доводит дело очень редко, но ее хлебом не корми — дай только порассуждать на эту тему.

Что еще?

Цветы в вазах, обязательно засохшие и мертвые, но время от времени оживающие по непонятным (не иначе как магико-реалистическим) причинам. Деревянные прилавки, испещренные самыми разными надписями: от афоризмов великих людей до срамных изречений, что встречаются только и исключительно в общественных туалетах, — это и есть хваленый вэпэзээровский постмодернизм. Нечто неудобоваримое, но иррационально-привлекательное, из тех вещей, что застревают в горле навечно; ни проглотить, ни выплюнуть. Будь ВПЗР не такой ленивой, она обязательно изучила бы пару графических программ, чтобы вставлять в тексты еще и рисунки в стиле «lavatory [38]– наив»; но ее хватает лишь на бессмысленное баловство со шрифтами.

38

Сортирный (англ.).

Под прилавками тоже найдется немало всякой всячины: мелкие предметы родом из детства (как правило, патологически-несчастного и связанного с какой-то дрянной тайной) — дешевые брошки, обгрызенные карандаши, куски мела, засушенные для гербария цветы (в отличие от цветов в вазе, они никогда не оживают); пряжки от ремней, на которых кто-то когда-то вешался; весьма приблизительные перья весьма условных птиц (тех самых, что запечатлены на кубиках); старинные монеты, пуговицы от платьев из коллекции Biba (осень-зима 1957 года); зажигалки, огрызки сигар, чубуки от трубок… Всего и не упомнишь, ах, да… Я забыла про брелки от ключей.

И сами ключи.

Чертовы ключи проходят через все тв-во ВПЗР красной нитью; как правило, все они — от несуществующих дверей. Или от дверей, за которыми спрятаны такие кошмары, что лучше бы их и вовсе не было. ВПЗР любит генерировать кошмары, у нее и списочек имеется на все случаи жизни: и под номером один там идет кошмар обыденности. Под номером два — кошмар жертвы, оказавшейся перед лицом палача. Под номером три — кошмар палача, оказавшегося перед лицом совершенного преступления. Четыре, пять и шесть — это кошмары тех самых дрянных тайн, которым посвящены брошки, обгрызенные карандаши и пряжки от ремней висельников. Семь, восемь, девять и далее, до бесконечности, — кошмары самой ВПЗР, ночные и дневные, зимние и летние, и межсезонные тоже; детский страх — никогда не вырасти, юношеский страх — никогда не заняться любовью хоть с кем-нибудь. И наконец, самый главный, вселенский кошмар — кошмар безвестности.

Безвестность — не альтернатива всемирной славы. И не ее антипод.

Безвестность — и есть главный палач. Преступление без срока давности. Пряжка висельника. Дрянная тайна. И слишком крупный предмет, чтобы спрятать его среди мелких. Ни в одну жестянку ее не засунешь, ни в один пластиковый контейнер не запихнешь.

Это ведь не маленький, диковинный и бесполезный механизм, которых тоже полно в вэпэзээровских букинистических. Это вполне реальная угроза, отравляющая существование ВПЗР. Вот чего бы я пожелала ей именно сейчас, в момент, когда вполне искренне ненавижу ее, — безвестности.