Марк Бернес в воспоминаниях современников

Но — то ли всерьез, то ли из некоторого артистического кокетства — он отмахивался, когда заходила речь об его известности.

Однажды, летним вечером, он вошел в кафе «Националь» со странным парнем. Высоченный, широченный, угловатый малый шел за Бернесом, неловко пробираясь среди танцующих. Он все повторял сиплым голосом: «Извиняюсь, извиняюсь».

На нем был кургузый пиджак, брюки с напуском заправлены в сапоги.

Протолкавшись наконец к столикам, Бернес подвел парня ко мне:

— Ты один?

— Один.

— Знакомься.

— Александр, — прохрипел малый, подавая мне твердую и грубую, как неотесанная доска, громадную лапу.

Сели. Под Александром угрожающе затрещал тонконогий стул. Виновато посмотрев на Марка, парень встал, заменил стул и осторожно сел.

Заметив Бернеса, к нам стали подходить официантки:

— Здравствуйте, Марк Наумович.

— Давно вы у нас не были. Куда же вы теперь ходите? Мы ревнуем.

Александр слушал, широко ухмыляясь, переводя взгляд с Марка на официанток. Ему, видимо, приятно было, что Бернеса так встречают.

— Ну, Саша, — обратился к нему Марк, — что будем пить, что есть? Читай, выбирай, — протянул ему меню.

— Что ты, то и я… — прогромыхал Саша, и официантки с удивлением оглянулись на странного посетителя.

Через полчаса от Сашиной стеснительности не осталось следа. Изрядно подвыпив, он, по требованию Бернеса, исполнял блатную песню, в которой жалостно рассказывалось о злополучной судьбе урки, который полюбил всей душой одну красавицу-воровку и зарезал ее за измену, а потом сам сдался милиции.

Густой чуб падал на Сашин лоб, во рту светилась золотая «фикса».

Публика за соседними столиками с интересом прислушивалась к Сашиному соло, ушедшие было отдыхать музыканты, усмехаясь, выглядывали из-за портьеры.

Но главный аттракцион был впереди.

Пропустив еще несколько больших рюмок и услышав, что оркестр заиграл нечто одесское, Саша встал, спросил Бернеса: «Не возражаете, Марк Наумович?» — и, пошатываясь, направился к площадке у эстрады, на которой теснились танцующие пары.

— Темпу дай! — крикнул он музыкантам, ударил себя по-цыгански по голенищам сапог и пустился в пляс. Это было нечто фантастическое. Танцующие расступились, и на освободившемся пространстве Саша давал «Семь-сорок» и «Дерибасовскую».

Танцевал он по-блатному, но совершенно виртуозно. Весь зал, все посетители, оставив недоеденные шницели и шашлыки, окружили площадку, где танцевал Саша.

Выбежавшие из кухни повара и поварихи, официантки и гардеробщики, публика — все хлопали в такт в ладоши.

Саша вскрикивал и то бил чечетку на одном месте, то носился с бешеной скоростью, выкручивая ногами совершенно неправдоподобные кренделя. Сашу поддерживали восторженными выкриками, музыканты все убыстряли темп.

Бернес сиял, как именинник, и тоже кричал:

— Давай, Саша! Жми, Саша! Дай выходку, Саша!

Резкий аккорд — и оркестр замолк. Раздался, как принято говорить, гром аплодисментов. Это был действительно гром.

Красный, мокрый, счастливый Саша возвратился вместе с нами к столику.

— Ну, как, Марк Наумович, дал я им фору?

— Безусловно, — ответил Бернес. — Ты большой молодец, Саша.

— Вы мне верите, Марк Наумович?

— Конечно, верю. Что за вопрос. И больше про это ни слова.

— Ни слова. Завтра иду ишачить. Вы на меня не сердитесь?

— Да нет же, нисколько не сержусь.

— Тогда дайте руку.

— На.

— Нет, посмотрели бы наши: Марк Бернес ручкается с Сашкой!

Поздно ночью, распрощавшись с Сашей, мы шли с Бернесом вверх по улице Горького мимо Центрального телеграфа.

— Откуда ты его взял? — спросил я.

Марк молча вынул из кармана пальто нож и дал его мне. Это был видавший виды нож с длинным лезвием и потертой деревянной ручкой.

— Сувенир, — сказал, усмехаясь, Бернес и рассказал, как в этот вечер — несколько часов тому назад, в темном арбатском переулке его остановил этот самый Саша, вытащил, матерясь, нож и потребовал деньги.

Бернес полез было за бумажником, как вдруг нападающий заорал:

— Бернес! Бернес!..

Ограбление не состоялось.

Они пошли вместе. Саша рассказал Бернесу свою жизнь. Он неделю тому назад был выпущен из заключения, отсидев очередной срок.

Дальше — пошли в «Националь», по дороге Саша отдал Марку нож и поклялся «завязать».

— Ну, как — теперь ты поверил в свою славу? — спросил я.

— Теперь, пожалуй, немножко поверил, — смеясь, ответил Бернес.

АБРАМ КРИЧЕВСКИЙ Штрихи к портрету

Его портрет то складывался, то ускользал…

Не просто рассказать что-то главное о человеке, с которым дружил десятки лет и который не раз открывал тебе все новые и новые грани таланта и — подчас трудного своего характера. И, конечно, начинать надо с далекой нашей молодости…

Телефонный звонок Марка. Торопливые слова: «Приходи сейчас же. У меня Исаак Бабель. Он будет читать свой новый рассказ!» Не знаю, как быстро я добежал со своей Сретенки до Петровского переулка, одолел почти отвесные ступени пяти этажей и, сдерживая дыхание, как вкопанный остановился перед сидящим у стола полноватым и лысым человеком. Очки в простой металлической оправе делали его похожим на сельского учителя. Но темный, спокойного тона и покроя костюм и красивый галстук напоминали, скорее, дипломата из тех, кого я не раз снимал в Наркоминделе. Бабель внимательно оглядел меня, поздоровался и продолжал раскладывать на столе какие-то измятые и исписанные листки бумаги. А Марк Бернес всем своим видом показывал мне: замри, весь внимание!

В 1936 году Бернесы жили рядом с филиалом МХАТа в Петровском переулке, в комнатушке на пятом этаже большого, как город, дома. Марк и его ныне покойная первая жена Паола, или, как все мы ее называли проще — Паша, передвигались в этом своем жилище только бочком, протискиваясь между столом, кушеткой и шкафом. На единственном стуле сидел сейчас Бабель, я пристроился на кончике кушетки. Мы стали слушать, как Бабель читает свой рассказ.

Я уже не помню, как он читал, и скажу больше, никогда мне потом не удалось увидеть этот рассказ напечатанным — ни в сборниках сочинений Бабеля, ни в журналах ^{21} . Более всего мне запомнилось лицо Марка во время этого чтения: оно стало зеркалом рассказа. На лице и в глазах Марка отражалось все: как мальчишке было тяжело в услужении у биндюжника — владельца конторы ломовых подвод и как грозный и грубый хозяин послал его в очередь за билетами на спектакль «Отелло». Этот человек понятия не имел ни о театре, ни тем более о ревнивом венецианском мавре. Но в те дни Одесса буквально сотрясалась страстями знаменитого итальянского трагика Сальвини ^{22} . Отзвуки о его спектаклях докатились и до одесской окраины Пересыпи, воспетой во многих произведениях Бабеля. Жене хозяина захотелось пойти хоть раз в жизни в театр на спектакль с непонятным ей названием «Отелло».