Марк Шейдер

Сквозь ощущение почти физической боли от этой мысли я все же должен признать – приятно осознавать, что где-то еще хуже, чем у нас.

Ханна спрашивает меня, где еще в мире добывают уголь.

В России.

В Сербии.

В Германии.

Во Франции.

В Великобритании.

В ЮАР.

В США.

Много где добывают уголь, а что?

Ханна предлагает сделать что-то более реальное, чем просто писать соболезнования. Ханна предлагает прорыть туннель до Китая и выразить свои соболезнования лично. Ханна предлагает прорыть туннели в каждую из стран, где добывают уголь, и объединить всех шахтеров мира.

Под землей.

Самое странное, что ее идея не кажется мне такой уж бредовой.

Ханна говорит, что если людям с поверхности плевать на шахтеров, если шахтеры никому здесь не нужны, то они уж точно нужны друг другу. Ханна объясняет, что никто никому не нужен до тех пор, пока он не станет нужен сам себе. Ханна считает, что если ни один человек с поверхности никогда не спускается вниз, под землю, если вся подземная реальность – это наш мир, мир гроз, то мы имеем полное право хозяйничать там.

Я знаю, что Ханна с утра уже нанюхалась какой-то дряни.

Я знаю, что Ханна никогда в жизни не спускалась в забой.

Я знаю, что Ханна сексуально озабочена, и когда она возбуждается, то начинает говорить без умолку.

На секундочку я представляю себе Землю, всю изрытую подземными ходами, вдоль и поперек. Я представляю себе ходы, прорытые под реками и озерами, в обход гор и скалистых массивов. Я представляю себе ходы, соединяющие Китай и Россию, Россию и Украину, Украину и Францию, Францию и ЮАР, ЮАР и Соединенные Штаты Америки. Я представляю себе туннели, пересекающие целые континенты и проложенные под океанским дном. По поверхности ходят люди, ездят автобусы, на поверхности выгуливают собак, в то время как под землей, на глубине всего каких-то пятисот метров, лежит огромная разветвленная сеть пещер и туннелей, где живут люди, которые без паспортов и таможен пересекают границы, не признают никаких рас, национальностей и даже не нуждаются в общем языке, потому что их язык – грохот добычного комбайна. День за днем эти люди ложатся спать и просыпаются, путешествуют или сидят на месте, рождаются и умирают; и все это – не поднимаясь на поверхность. Мозг рисует морлоков из романа Герберта Уэллса «Машина времени», который я читал когда-то в детстве.

Я спрашиваю у Ханны:

– А ты знала, что Герберт Уэллс встречался с Лениным и горячо поддерживал Октябрьскую революцию?

Вечером в раздевалке я готовлюсь заступить на смену, и слова Ханны все никак не идут у меня из головы. Я думаю о всемирном шахтерском союзе, заключенном под землей, о туннелях, длинных туннелях, прорытых от шахты до шахты, из страны в страну. Я растираю по зубам желтый порошок, упаковываю свои вещи в контейнер и размышляю: в конце концов, если мы можем играть в забое в футбол, почему мы не можем прокладывать выработку, которая не будет отражена на схеме?

Ребята спокойны и сосредоточенны, а Саня аккуратно прячет мяч под робу – так же спокойно и сосредоточенно, как и все. Только на одном лице в комнате я читаю беспокойство и потерянность. Кролик смотрит на меня так, как будто что-то хочет спросить, но никак не решается.

– Что? – спрашиваю я.

– У тебя… у тебя есть? – спрашивает Кролик.

Он имеет в виду нацвай.

Нацвай, который ты будешь растирать языком по зубам.

Нацвай, который растворится в твоей слюне и будет стекать под язык.

Нацвай, в который добавляют куриное дерьмо.

– На вот, – говорю я и даю Кролику катыш желтого порошка. Мне не жалко. У меня этого добра теперь навалом. Я ведь им торгую, и запаса, который у меня хранится, хватит на целый город.

Мне здорово поспособствовала Ханна – о-о-о, у нее большой опыт в складском учете, транспортной логистике и увеличении уровня нумерической дистрибуции. Она настоящий профессионал. Она помогла мне найти погреб. Обычный погреб, какие в Советском Союзе встречались в любом жилом массиве. В микрорайонах советской застройки у каждого дома, вытянутого в длину, было две стороны: лицевая, где находились подъезды, и задняя, где обычно разбивали небольшой палисадник. И каждый житель этого дома считал своим долгом захватить кусок земли и вырыть себе там погреб. Не знаю зачем. Честно. Традиция такая была, что ли?

Эти погреба оформлялись как землянки, и сверху у них торчали отдушины – словно маленькие печные трубы с небольшой крышечкой, защищавшей от дождя. На самом востоке города таких и сейчас навалом. Многие из них заброшены, так что найти себе подходящий не трудно. Ты просто укрепляешь двери, меняешь замок и складываешь туда шеренги тщательно замотанных полиэтиленовых пакетов с желтым порошком внутри.

Кролик облегченно выдыхает и кладет катыш себе под язык. Он говорит мне, что обычный, зеленый нацвай его больше не вставляет.

– Мы похожи на наркоманов, которым надо увеличивать дозу, чтобы ловить приход, да?

– Да, – отвечаю я. – Действительно похожи.

Я знаю, сколько порошка потребляет один шахтер в месяц. Я знаю, сколько порошка уходит за смену на одну шахту. Я знаю все о спросе на желтый порошок. Вообще, с тех пор как я встретил Ханну, мои познания в распространении наркотиков и способах зарабатывания денег существенно расширились.

– Да, – говорю я, – действительно похожи.

– Ага, – продолжает Кролик, – я вот вчера увидел средство для тараканов, жена насыпала, а я мазнул его пальцем и начал растирать себе по зубам, представляешь? Так она мне сказала, что я совсем уже все мозги последние в забое оставил. А я вот думаю, что неспроста все это, и столб этот неспроста, ты ведь знаешь, да? Этот чертов столб, будь он неладен, и жена, даже она, и жимолость, и жужелица, и все эти проклятые жужжалки, и еще столб – это самое главное, потому что никто на самом деле не понимает, что никто на самом деле не понимает, а столб есть…

Кролик замолкает, опустив голову.

Я привык к таким вещам.

Я не реагирую.

Кролик поднимает глаза и смотрит на меня какое-то время, как будто хочет что-то сказать, но не решается.

– Ты хоть не отравился вчера? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит Кролик и, подумав, добавляет: – Выплюнул, к чертовой матери.

Вот так.

Выплюнул, к чертовой матери.

13

Где-то через тридцать километров после выезда из города я увидел трассовичку с размалеванным лицом, одетую не по сезону легко и так же отвратительно, как и все ее коллеги.

Первый зам не стал со мной заканчивать, посчитав достаточным тот проп*дон, что он вставил мне утром. У меня были еще кое-какие дела (эта фраза всегда должна произноситься с многозначительным видом, как бы между делом, вот так: «…кое-какие дела»). Так вот, у меня были еще кое-какие дела, и до половины пятого я их закончил, а уже в шесть, выпив с нужными людьми и поужинав, выехал из Днепропетровска. А еще через двадцать минут увидел трассовичку.

Вообще-то я стараюсь не останавливаться возле них – «стараюсь» в том смысле, что ты всегда можешь принять трассовичку за просто голосующую девушку, даже годы работы в милиции не дадут гарантии, что ты различишь их, бросив лишь беглый взгляд. Но здесь был не совсем обычный случай.

Трассовичка лежала на обочине.

Ничего, конечно, невероятного в этом не было: может быть, выбросили из машины, чтоб не платить, а может быть, просто перепила и уснула на рабочем месте. Но как бы там ни было, я все еще служил в МВД и проехать мимо лежащего на снегу тела – даже если это просто уснувшая алкоголичка – не мог.

Я остановил машину и заглушил мотор. Солнце уже село, но полная тьма – настоящая украинская зимняя ночь, такая, что можно выколоть себе оба глаза и не заметить разницы, – еще не опустилась на Донецкое шоссе. Ветер гоняет по дороге мелкие снежинки – кажется, это называется «поземка». Интересно, а над морем бывает поземка? И если да, то как она тогда называется? «Поморка»?